Дина Верни: История моей жизни, рассказанная Алену Жоберу - Ален Жобер
(АЖ) После освобождения вы вернулись в Баньюльс?
(ДВ) Да, но прежде я поехала во Френ. И под окнами тюрьмы поприветствовала своих приятелей. Если бы вы слышали, какую овацию они мне устроили! Все прижались к окнам, чтобы бросить записку, а это, поверьте, кое-чего стоило! За такое могли избить, перевести в другую камеру или в карцер. Но все кричали: «Ура, Дина!» Благодаря тому, что я оказалась на свободе, они чувствовали себя свободными. И были счастливы. В наших отношениях не было места зависти. Это восхитительно! Тот, кого выпускали из тюрьмы, приходил под окна, чтобы забрать записки. И я действовала, как тот испанец, который сообщил обо мне Майолю. У меня по всему телу под одеждой были спрятаны записки. Я потом три дня объезжала разных людей в Париже, чтобы доставить эти послания.
(АЖ) А не опасно было возвращаться под стены тюрьмы после такого – едва ли законного – освобождения?
(ДВ) Конечно, это было опасно. А что, я когда-нибудь была паинькой? Я всегда поступала безрассудно. Перед своим отъездом Брекер меня проинструктировал: «Держитесь подальше от границы. Старайтесь не мозолить никому глаза. У вас еще могут быть неприятности». В день моего освобождения мы с Майолем пошли в кино, на «Вечное возвращение». А вечером мы уже работали у скульптора Робера Кутюрье, который тогда был подмастерьем Майоля. В его мастерской была скульптура Майоля, для которой я позировала, «Река». И мы много часов работали над ней. Вот так прошел мой первый день на свободе. Это было в конце 1943 года, в день похорон Мориса Дени, если мне память не изменяет, в ноябре 43-го.
(АЖ) И что было дальше, до самого освобождения?
(ДВ) Жизнь продолжалась. Я больше не делала ничего необычного. В Марсель ездила лишь однажды. А к нам приезжал Луи Карре и сделал два замечательных наших с Майолем снимка. Это единственные фотографии, где мы вместе. Луи Карре был крупнейшим торговцем картинами и мечтателем. Удивительный человек, который необычайно активно поддерживал и стимулировал искусство во время войны. В 1930-е годы он заинтересовался африканским искусством. Потом, среди всего прочего, открыл галерею на авеню де Мессин. И там он выставлял Клее, Ле Корбюзье, Хуана Гриса, Пикассо, Леже и многих других. Карре приехал в Баньюльс и сфотографировал нас. Эти фотографии – мое возвращение к жизни после шести месяцев, проведенных во Френ.
(АЖ) А фотографии, где вы обнаженная, с длинными распущенными волосами, которые скрывают вас с головы до ног, как Марию Магдалину?
(ДВ) Нет, это Жаме. Как видите, я и теперь с длинными волосами, только они уже не такие густые.
(АЖ) Приближался конец войны…
(ДВ) К нам стали чаще приезжать. Майоль принимал редко, потому что существовала демаркационная линия. А потом до меня дошли сведения о высадке американцев. Я знала, что они наступают. Я знала, что они были уже у ворот Парижа. И я точно знала, что мне нужно ехать туда, чтобы участвовать в Освобождении. Французы должны были возвращаться, а Париж – проявить себя. И я отправилась туда. Поезда не ходили. Нужно было путешествовать пешком или автостопом. В конце концов мне удалось добраться до Парижа. И там, вместе с моими товарищами, мы сделали то, что должны были сделать.
Но, чем ехать на баррикады, мне лучше было бы остаться с Майолем. Потому что он оказался в одиночестве, брошенный всеми в городке, который всегда был к нему враждебен. Сначала, в годы его молодости, потому что он был художником, – и этого ему так и не простили. Потом – потому что стал состоятельным человеком: в глазах крестьян он был неумехой, никчемным человечишкой, босяком. Никто не понял, что немцы, которые к нему приезжали, были интеллектуалами. Там, в Баньюльсе, городке, где не было участников Сопротивления, за исключением одного-двух, в том числе мэра Азема, над ним открыто насмехались. У них было местечковое сознание. И потом его обвиняли в вещах, которых он, разумеется, не делал. Когда я уезжала, все были петенистами, а когда вернулась, у всех на руке были повязки[46]. И эти люди, заскочившие в последний вагон Сопротивления, пришли к Майолю: «Вы принимали немцев!» – «Да, я очень известен в Германии. Больше, чем во Франции. Мой меценат был немцем. У меня уже были неприятности во время войны 1914 года. А сейчас в чем вы меня упрекаете? Я ничего не сделал». – «Мы вас упрекаем в том, что вас посещали немцы». Он объяснял, что это были главным образом художники, писатели, музыканты. Это было чистой правдой, я видела их письма. – «Хорошо, а Брекер?» – «Брекер – это скульптор, с которым я знаком».
Дина с Майолем в Баньюльс-сюр-Мер, 1943 г.
Единственным преступлением Майоля было посещение выставки Брекера. В 1942 году, в разгар оккупации, в Оранжерее была организована его большая персональная выставка. Официальная, в самом центре Парижа, с приглашением всех крупных коллаборационистов, послов, художников, писателей… Майоль получил приглашение Брекера, но ему вовсе не хотелось ехать на выставку, это его не интересовало. Но Брекер настаивал, он прислал письмо, в котором говорилось: «Майоль, вы пересечете демаркационную линию просто так, без документов. Я пошлю за вами машину и для сопровождения – человека, который вас привезет». Майоль раздумывал. Я была с ним и могу это засвидетельствовать. Я ему сказала: «Вы с ума сошли! Не нужно этого делать». – «Да вы придаете слишком большое значение такой ерунде. Все пройдет как по маслу». – «Нет, не пройдет!» А он мне: «Пройдет, пройдет. Вы преувеличиваете». И он поехал на эту выставку. Приехал сопровождающий – Герхард Хеллер, потрясающий тип, который потом напишет книгу «Немец в Париже, 1940–1944». Он там писал, что Майолю скульптура Брекера вовсе не нравилась, он считал ее блевотной – ну он употребил другое слово. Но Майоля привлекала возможность повидаться с художниками, от которых он был отрезан с 1939 года. И, не поняв всей подоплеки, он отправился в Оранжерею. И его там фотографировали с Брекером. Аристида тогда спросили: «Вам это нравится?» – «Это грандиозно!» А вечером он пошел на ужин в германское посольство – что, на мой взгляд, было ошибкой.
Однако Майоль никогда не был коллаборационистом. Он был против коллаборационизма. За все годы оккупации он не сказал ни единого компрометирующего слова, не написал ни одного текста. Он отказался от поездки в Германию, организованной Арно Брекером (на нее клюнули бедные художники, которых обвели вокруг пальца). Кто-то из них, как Деспио и Фрис, с горя умерли. А другие навсегда
