Алексей Игнатьев - Пятьдесят лет в строю

«Все кануло в вечность, как в прозрачной сказке», — выводил под гитару исхудалый блондинчик.

Занесло тебя снегом, Россия…

«Занесло… Занесло…» — слышался шепот вокруг.

Не пробраться к родимым святыням,Не услышать родных голосов…

«Не тревожьтесь, без вас снег разгребут!» — бурчал на них из-за угла какой-то соотечественник, не то сочувствуя большевикам, не то их проклиная.

Парижские кафе и те после мировой войны изменили свое лицо: места отдыха и развлечения от напряженной и нервной городской жизни превратились в пристанища для спекулянтов и конторы для дельцов, торговавших с русскими эмигрантами чуть ли не самой башней Эйфеля.

Вечером 6 февраля 1934 года после службы я вышел из торгпредства, предложив Наталии Владимировне вместо обычного возвращения в Сен-Жермен, задержаться в городе взглянуть на объявленное в утренних газетах шествие «бывших комбатантов», участников первой мировой войны. Бедственное положение, в котором очутились все малоимущие классы парижского населения, само по себе объясняло желание предъявить правительству требование об увеличении заработной платы и снижении налогов, а целые страницы газет, повествовавшие об ограблении авантюристами типа пресловутого Стависского вкладчиков, уже не каких-то мелких частных банков, а целых правительственных ломбардов, взывали к справедливому возмущению всех тех, кто, по их собственным понятиям, проливал кровь «за лучшее будущее человечества».

Выборы 1932 года, приведшие к власти радикалов и социалистов, никого не удовлетворили, и политическая атмосфера, постепенно сгущаясь, становилась невыносимой. При всякой попытке реформ крупный капитал напоминал о своей мощи переводом крупных сумм в заграничные банки, подрывая платежную способность собственного государственного банка и в один прекрасный вечер лишая правительство денег даже для оплаты жалованья чиновникам. Наутро для правительства «поправее» — деньги уже находились.

Важно входившие, но не засиживавшиеся в своих кабинетах министры, игрушки в руках столь же мне хорошо знакомых с войны поставщиков пушек и моторов, напоминали своим безволием и предательством интересов трудящихся наших собственных министров Временного правительства.

Очередная замена на посту председателя совета министров Шотана, такого, как мне казалось, скользкого вьюна, загадочным Даладье — не то фашистом, не то социалистом — нарушила правило министерской чехарды. Трудно было с утра понять, правее стал новый кабинет или «левее» прежнего, и никто этим особенно не интересовался, если бы весь Париж не был окончательно сбит с толку неожиданным и полным таинственности увольнением в отставку префекта полиции Кьяппа.

Этот покровитель мошеннической банды Стависского, стяжавший всякими подачками большую популярность среди своих подчиненных, был типичным авантюристом. Кумовство, тесные связи с крупными капиталистическими кругами, дерзкая смелость под маской слащавой вкрадчивости — вот что помогало таким людям занимать во Франции много ответственных постов не только в частных обществах, но и в правительственных кругах.

Наше торгпредство на рю де ла Билль л'Эвек находилось в двух шагах от министерства внутренних дел и дворца президента республики, и потому, когда мы вышли на улицу, нам сразу стало ясно, что город, вполне еще спокойный в полуденный перерыв, уже приведен в осадное положение: под мирными вековыми липами Елисейских полей стояли спешившиеся взводы конной республиканской гвардии в своих наполеоновских касках с конскими хвостами и блестящими палашами на набеленных поясах. Уличное движение было прекращено, да и пешеходы куда-то скрылись.

Мы беспрепятственно дошли до большого кафе на Рон Пуан на Елисейских полях, оказавшегося переполненным посетителями, ожидавшими, подобно нам, шествия комбатантов войны.

Оживленная шумная беседа за притиснутыми из-за тесноты один к другому столиками была неожиданно прервана истошным криком «Vive le roi!» — «Да здравствует король!».

Все обернулись к входной двери, большинство вскочило с мест, кое-кто поддержал аплодисментами этот совсем непонятный и нелепый возглас.

— Да смотри же! Этот хулиган — тот самый тип, что пытался во время выставки на нашем павильоне флаг содрать! — шепнула мне Наташа, между тем как этот немолодой уже человек с перекошенным лицом и котелком на затылке, с колодкой боевых орденов на пиджаке продолжал испускать страшные по одной своей непонятности проклятия: «Стервецы! Скоты! Наших расстреливают!»

«Кого — «наших»? — хотелось спросить, — и о чем же думают все эти окружающие нас французы? Кто они — роялисты? И куда девалась полиция?»

Мы вышли на Елисейские поля и не торопясь направились вслед за прошедшей уже на площадь Согласия колонной манифестантов. Оттуда раздавались напомнившие войну редкие пулеметные очереди.

Не успели мы, однако, пройти и половину расстояния, как навстречу нам понеслись без оглядки охваченные паническим страхом сперва одиночные молодчики, а затем и группы людей без шляп, с прилизанными по моде на затылок волосами.

— Да ведь это те же самые стервецы, что мы встречаем постоянно в вагоне из Сен-Жермена, играющими в «белотт» и с презрением поворачивающимися ко мне спиной. В одном из них, особенно наглом, я в свое время признал сынка нашего соседа, разбогатевшего на перепродаже военного лома. Да и не про них ли вспоминал на обеде у Глазера профессор Женневе?

Пробравшись мимо освещенных пожаром окон морского министерства, горящих киосков и перевернутого кем-то автобуса, мы, опрашивая встречных, с трудом выяснили происшедший здесь эпизод: оказалось, что фашистские молодчики из отрядов «летучей охраны» открыли огонь по манифестантам, которые пытались пройти в палату и передать свои справедливые требования насмерть перепуганным депутатам.

— А каково ваше впечатление о беспорядках шестого февраля? Я ведь вас встретил в тот день на Шан Элизе, — задал мне неожиданно неприятный вопрос начальник иностранного отдела префектуры полиции.

Это был хорошо меня знавший по службе во время войны отставной майор Эйду. Для урегулирования положения некоторых наших работников мне частенько приходилось бывать у него по просьбе торгпредства.

— Вот я большого роста, а вы маленького, — пробовал я отшутиться, — и потому вы меня заметили, а я не имел удовольствия вас приметить.

Но Эйду не успокаивался: очень уж он был заинтригован и потому, с необычной быстротой удовлетворив все мои ходатайства, он опять вернулся к моим впечатлениям о шестом февраля.