Владимир Зюськин - Истребители танков

Пошел обратным путем — через пролив, по острову, вспоминая, где останавливались и сходили с машин. Дошел до переправы, над которой уже кружились вражеские самолеты, швыряя бомбы. Не думая об опасности, я рвался на левый берег, на оставленные огневые позиции, где, возможно, и даже наверное, лежит себе полеживает выроненный бумажник.

Мне казалось, что паром, на котором я плыл, двигался очень медленно. Едва он коснулся берега, я пулей вылетел на сушу и побежал.

Вот они — вчерашние окопы, огневая. Все обегал и даже кое-где порыл — напрасно.

Сгущался воздух. Вечерело. Пока я дошел до деревни — стемнело. Во дворе, где вчера стояла наша кухня, было много подвод и бойцов. Спрашивал о бумажнике у ребят, у хозяев, но все отрицательно качали головами. Убитый окончательно, я как-то внезапно почувствовал жуткую усталость и голод.

Перекусил стаканом молока и куском хлеба, что дала хозяйка, посмотрев на мое горестное запыленное лицо. Ночевал в копне сена, обняв автомат руками и ногами и обмотав его ремень вокруг руки.

Утром снова двинул к берегу. Вот переправа, но это другая. Пошел по берегу к тому месту, где переправлялся. Решил еще раз тщательно поискать на острове. Когда лазил на деревья, высоко поднимал ноги. Тогда и мог выпасть бумажник. Лежит сейчас где-нибудь присыпанный песочком, а я тут сбиваюсь с ног.

Шел по берегу, усеянному оглушенной взрывами рыбой. Она протухла и воняла неимоверно. Переступил кабель, уходящий под воду, а недалеко от берега увидел связистов в лодке. Значит, связь через Днепр проложена. Сейчас ее проверяют.

Долго рыскал я по острову, но снова безрезультатно. Медленно, с опущенной головой и невеселыми думами возвращался на свои позиции. Что теперь будет? Пропали красноармейская книжка и комсомольский билет… Комсорг батареи без комсомольского билета! Как пить дать, исключат из ВЛКСМ.

Подошел к тем хатам, откуда вчера ушел на поиски. В вишневом садочке нашел свою кухню. Там сидит Волков.

— Нежурин, — говорит, — где ты пропадал?

— Молчи. Будто не знаешь?! — отвечаю угрюмо.

— Ах, да! Я и забыл. Ну, что, не нашел? — и вдруг улыбнулся. — Ладно. Успокойся. Садись за стол. Ничего не ел, наверно, со вчерашнего дня?

Я сразу кинулся к нему:

— Где бумажник?

Он, смеясь, рассказал, что бумажник выпал у меня в машине, а Хорин решил пошутить: поднял и припрятал.

— А когда ты убежал искать, он не видел.

— Да, как же, — с обидой крикнул я, — не знал он! Я же всех спрашивал.

Волков кивнул:

— Шутка вышла злой. Хорин — под арестом, а бумажник — у комбата.

Комбат, старший лейтенант Коноплев, отчитал меня за отлучку в напряженный момент:

— Немцы прут, а наводчик орудия где-то шляется! Марш на огневую! Виновных накажу после боя.

После этого случая мой комсомольский билет так «прирос» к груди, что до конца войны чуть не сопрел от пота».

В тот день, когда Нежурин пришел на огневую после напрасных поисков бумажника, там было тихо. Командир орудия, правда, предупредил, что прошлой ночью по кукурузе подобрались немцы и швыряли гранаты, однако бойцы, успокоенные тишиной, не закопали, как обычно, боеприпасы в землю. Связист Капустин вообще вырыл себе окоп в два штыка лопаты глубиной и больше не стал копать:

— Не стреляют же! Что зря суетиться?

Но на второй день обрушились, изнуряя воем, мины. Они подорвали ящики со снарядами. Капустина присыпало землей. А на третий день ранило Москаленко, Власова и Яблочкина.

«Однажды остался я у орудия один, — вспоминает Нежурин. — Все вышли из строя, а командир ушел за обедом. И тут, как из-под земли, на расстоянии метров двухсот появились немцы. Наши пехотинцы — новобранцы из Полтавской области, еще одетые в штатское, — растерялись. Из погреба выскочил командир взвода. Кричит мне:

— Стреляй! Что ты ждешь?!

Не хотелось мне демаскировать орудие, да делать нечего. Выскочил из укрытия, раскидал ветки и — за снарядами. Бегу, хватаю, протираю, заряжаю, навожу и стреляю. И такая ярость накатила при виде фашистов, уходящих из-под носа, что не до вражеских снайперов, мин, снарядов. Только о своих снарядах и думаю. Выстрел. Недолет. Второй — левее цели. Наконец — цель! Палю еще и еще. Оставшиеся в живых фрицы ускользнули в кукурузу.

Подошел с обедом командир орудия сержант Бурдин. Полное ведро супа с мясом. А мне еда не лезет в рот. Вытираю пот со лба. Позвал пехотинцев. Подошли. Едят. У них аппетит не пропал».

Кварталы Бородаевских хуторов начинались от берега Днепра — садами, огородами, а заканчивались грунтовой дорогой, за которой местность поднималась вверх. Всего кварталов было семь. Последний отделялся от остальных глубоким и крутым оврагом. Через него переброшены три мостика.

Возвышенность, начинающаяся за хуторами, словно обнимает их, поворачивая к Днепру. Наверху — немцы, а позиции наших войск — внизу, в самих хуторах. Враг никак не ожидал, что форсирование реки начнется в этом месте. Оборона здесь у него была слабее. Потому и удалось загнать фашистов на высоты. Но придя в себя, они обрушили на крохотный плацдарм танки, самоходную артиллерию, авиацию, пехоту. Одна за другой шли бешеные атаки, попытки сбросить советских бойцов в Днепр. Вспоминая эти дни, Нежурин писал:

«В затишье между атаками на высотах появлялись по одному, по два «фердинанды», «тигры». Враг провоцировал нас на выстрелы, стремясь определить, где стоят наши пушки.

Однажды — мы были ошеломлены — враги пошли на нас с криками «Ура». Это пустили власовцев. Кричали громко, наступали нагло, но и убегали быстро, понимая, что в плен им попадать нельзя.

Каждый новый день держаться было все тяжелей. Расчеты и пехота заметно редели. Боеприпасы подвозить через Днепр было сложно, и их порой не хватало. А фашисты все усиливали натиск. Бомбы сыпались нескончаемо.

Начинался день, и вместе с ним начинался ад. В ушах стоял несмолкаемый вой мин, снарядов, грохот взрывов. Гарь мешалась с трупным смрадом. Стояла сильная жара, хотя и был конец сентября.

О день! Какой ты длинный и жуткий! Когда же придет ночь, чтоб можно было слегка отдохнуть.

О ночь! Как ты желанна! Твоя прохлада приносит силу и бодрость. Можно свободно пройтись по земле, где-нибудь на чердачке хаты найти табачку, полюбоваться лунной дорожкой на глади Днепра. Тихо. Только нерезкий, отдаленный шум переправы, не смолкающий ни на миг. И вдруг — пулеметная трескотня, огненные трассы над водой. Или — гул мотора ночного воздушного разведчика, его ракета, медленно сгорающая в воздухе.