Сергей Реутов - Любовь в объятиях тирана

Девушки примолкли. История любви из сказочной превращалась в самую что ни на есть настоящую — с предательствами, доносами, клятвами в вечной преданности. Маленькая Мотря, для которой события десятилетней давности были сродни событиями столетним, слушала Кочубеевну так, как слушают сказки. В глубине души она была рада, что ее тоже зовут Мотрей, Матреной. Быть может, и ей предстоит вознестись на самый верх, с гетманами-царями-генералами, как с простым людом, знаться? Ежели сие так, то у мудрой и красивой Матрены Васильны след учиться всему-всему. И даже тому, о чем сейчас и не догадываешься.

— А откуда же вы узнали о том, какой поклеп родственники ваши на гетмана возвели?

— Ох, детка, мамушка моя, Любовь Федоровна, силу душевную имела огромную, а вот разумом господь ее обидел. Сама мне рассказывала, как на приеме в Батурине обвинила Мазепу в том, что дочь их похитил да в каземате держит, а ее с мужем обвиняет в переписке с исконными врагами — Крымом османским…

— Матушка Матрена Васильевна, не рвите себе душу, не надо! Рассказывайте лучше о том, каким был ваш Иван.

Мотря решилась перебить рассказчицу только потому, что увидела слезы у нее в глазах. Матрена Васильевна погладила девочку по голове:

— Я не рву душу, дитя мое. Я просто рассказываю об Иване и своих родителях. Гетман-то мой был, быть может, и не чист душой, аки младенец, но уж точно не следует числить его подлецом аль предателем. Душа у него за край наш вся изболелась, мздоимство и казнокрадство его истерзали. А подлые доносы, моим отцом писанные, так и вовсе едва жизни не лишили.

— Доносы? — Матрена Васильевна не разобрала, чей это голос.

— Доносы, дитя мое, доносы. Пришлось тогда Ивану написать донос на отца, вернее, писать царю-батюшке письмо покаянное, отцовы козни объясняющее. Я тогда была на Ивана очень сердита, вот он и вызвал меня записочкой ко все тому же дубу. «Моя искренняя любовь! Прошу, и очень прошу, сумей со мной увидеться для устного разговора. Если меня любишь, не забывай же! Вспомни свои слова, что любить обещала, на что мне и рученьку беленькую дала… И снова и стократно прошу: назначь хоть на одну минутку, когда мы можем увидеться для нашего общего добра, на которое сама ж прежде согласна была…»

— И вы пошли?

— Пошла, конечно. Я ж любила его, знала, что не солжет он мне ни в какой малости, а вот родителей своих после всего, что сотворили они, увидела словно в новом свете…

— И что вам гетман рассказал? Как оправдался.

— Да ему и оправдываться-то нужды никакой не было. Он просто отдал мне черновик письма, которое царю-батюшке отослал. Велел прочесть до последнего словечка. Дескать, сия бумажка лучше всякого оправдания будет. Так оно и оказалось. Глаза мои на отцовы-то дела ясно-преясно открылись, дала я зарок при первой же возможности из отчего дома уйти. А вот сюда аль к Ивану, еще не думала. Немилы мне стали родные стены, ежели мать с отцом на такие гадости были готовы. Вот, детки, слушайте: «Извещаю вашей светлости для информации, что Кочубей исконный мой есть враг, который от начала моего хлопотливого гетманства всегда был мне противный и разные подо мною рвы копал, советуясь непрестанно с враждебниками моими, которые иные уже давно, а иные в недавнем времени поумирали и исчезли. Писал он на меня пасквильные подметные письма, а будучи писарем генеральным, имеючи у себя печать войсковую и подписываясь за меня часто, так как я из-за болезни не всегда могу подписывать письма и универсалы, издал ложные некоторые, именем моим рукой его подписанные и под печатью войсковою. За такое преступление велел я его за крепкий караул взять. Потом и во второй раз он же, Кочубей, по приказу моему взят же был за караул в тот самый час, когда близкий его родственник, проклятый Петрик, передался до орды Крымской и великий мятеж в народе малороссийском учинил… От казни и наказания я освободил Кочубея… по многому и неотступному прошению многих духовных и мирских особ, наипаче же на моление слезное отца пастыря и благодетеля моего великого, блаженной памяти митрополита Киевского Варлаама и покойной матушки моей, так же милосердствуя к женам и детям, плачущим и рыдающим…»

В комнате повисла тишина. Девушки не знали, чему верить — россказням или сухим словам письма, отосланного гетманом царю.

Сгущались сумерки. Мартена Васильевна легко встала, зажгла от одной свечи все, расставленные вокруг работы, и вновь опустилась на свое место.

— Никогда не верьте слухам, девоньки. Чуткое сердце — вот что позволит вам отличить правду от вымысла. Истина всегда пробьет себе дорогу, а любовь удержит вас подле родного вам человека куда надежнее, чем стальные цепи. Разве может лжец написать влюбленной в него девушке такие слова: «Мое сердечко! Ты меня уже иссушила своим прекрасным личиком и своими обещаниями. Посылаю теперь к Вашей Милости Мелашку, чтобы все обсудила с Вашей Милостью. Не опасайся ее ни в чем, так как она верна Вашей Милости и мне. Прошу и очень прошу, за ножки Вашу Милость, мое сердечко, обняв, не нарушай своего обещания!»

Матрена Васильевна увидела расплывшееся пятнышко. Когда-то сюда попала слезинка, которую пролила она, увидев перепуганную Мелашку. Та готова была бежать обратно со всех ног, но вняла уговорам и осталась. Осталась подругой, собеседницей и почти правой рукой ее, Матрены, еще не долгих шесть лет.

— Дни следовали за днями, но письма Ивановы не становились менее ласковыми. Что бы ни происходило, о чем бы ни писал мой гетман, всегда получалось, что пишет он о любви ко мне. О том, как тоскует, как считает одинокие дни, как надеется, что вскоре мы свидимся…

Слезы и сейчас застлали Матрене Васильевне глаза. Она передала очередной развернутый листок Марусе и показала, откуда читать.

— «Мое сердечко любимое! Сама знаешь, как я сердечно, страстно люблю Вашу Милость… Еще никого на свете я не любил так. Я был бы счастлив и рад, если бы ты ехала да жила у меня; только я говорил, какой конец с этого может быть, а особенно при такой злости и упрямстве твоих родичей. Прошу, моя любимая, не изменяйся ни в чем, как уже неоднократно слово свое и рученьку давала, а я взаимно, пока жив буду, тебя не забуду…»

Голос девушки растворился в воздухе. Иван, ее Иван вновь говорил с ней, вновь был рядом, вновь умолял ее подождать недолго, чтобы потом не разлучаться уже никогда.

— «Мое родное сердечко! Не имею известия об обращении с Вашей Милостью, перестали ли Вашу Милость мучить и третировать, теперь уезжая на неделю в некоторые места, посылаю Вашей Милости подарок по случаю отъезда через Карла, который прошу благодарно принять, а меня в неотменной любви своей держать!»