Сергей Реутов - Любовь в объятиях тирана

Воспоминания согрели душу Матрены Васильевны, наполнили теплым светом глаза. И показалось Мотре, что сидит перед ней не взрослая женщина, печальная и одинокая, а старшая сестра. И рассказывает о своем большом чувстве так, будто было все это вчера, а не десяток лет назад.

— Как только я поняла, что мила Ивану, так и решила сбежать к нему. Письмо написала, дескать, жди меня в дубовой аллее, что к Диканьке ведет… Но даже отправить не успела — в тот же день приехал мой Иван с отцу и маме, приехал вместе со сватами. Как же я счастлива была! И как злилась мама!..

Матрена Васильевна усмехнулась. Девушки, конечно, рукоделие давным-давно отложили. Картины далекого прошлого оживали сейчас перед их глазами, история огромной любви ворвалась в их души.

«Ох, детушки мои… Знали бы вы, какая это радость, когда приходит такое чувство! И какая боль, когда умирает твой единственный!.. О себе уж и забываешь, лишь памятью о нем живешь, встречи с ним в лучшем из миров ждешь, как не ждала встреч здесь, на грешной земле!»

— А дальше? Что дальше-то было?

— А было вот что. Отец аж позеленел: ну где это видано, чтобы женихаться стал шестидесятилетний старик. Подумал папенька да и нашел причину для отказа. Дескать, не принято у православных, чтобы крестный отец на крестнице женился. Аль чтобы крестная сестра и брат в брак вступали. «Противу Божьей воли, Иван, Степанов сын, идти хочешь… Не могу позволить сего, уж не взыщи…»

— Так и сказал? — Маруся всплеснула руками и снова чуть не укололась.

— Так и сказал, дитя. Иглу-то отложи. Пораниться в такой день… нехорошо будет.

— С тем и уехал суженый ваш, матушка учительница?

— Нет, детка, не таков был мой Иван… Да и я… Не голубиной кротости дитя была, что верно, то верно. Матушка все стервою да строптивицею называла.

— Добрая она была, сердечная… Как змея подколодная…

— Не след животную бесхитростную сравнивать с человеком. Зверь, он всегда Божий… А человек — временами дьяволово творенье, не божеское. Да уж господь с ней, матушкой-то моей. Она и так наказана сверх меры была. Как узнал отец, что некогда была она полюбовницей Ивана моего… Ух…

Матрена Васильевна покачала головой. Да, такого скандала она и припомнить не могла — ни до того, ни после.

— Родители так были заняты своими дрязгами, что я смогла не убежать, спокойно уйти…Потому что жизни без Ивана своего не могла представить.

— Так и жили с ним невенчанными?

— Так и жили, Маруся… — кивнула Матрена Васильевна. — Почти год Господь Бог подарил нам вместе. Иногда гетман мой уезжал куда-то, но возвращался быстро — ему без меня было не лучше, чем мне без него.

Девушки слушали, раскрыв рты. Нечасто вот такими признаниями их баловали. Да и разговорами о чувствах тоже. Кочубеевна надеялась, что, быть может, ее рассказ западет им в душу, что самоуважение и уважение к своему возлюбленному все-таки они научатся ставить выше глупых, а иногда и просто смешных сословных предрассудков.

— А потом что было?

— А потом Карл Двенадцатый, король, позвал моего Ивана на службу. Сладких слов наговорил. Только Ванечка не очень ему поверил. Хотя и отказываться не стал. Он призвал троих друзей и в их присутствии встал на колени передо мной.

— Замуж позвал? — надежда, что все закончится, как в сказке, все-таки живет и в старых, и в малых.

— Нет, чадушко, просил в отцовский дом вернуться. И там его дожидаться. А чтобы не скучала я, письма обещал писать. Так часто, как сможет.

— Писал? Часто?

— Когда по два письма в день, когда всего несколько словечек… Однако не бывало, чтобы я тревожилась за него — каждый день то весточку пришлет, то безделицу в подарок. А то жемчугами-лалами засыплет. Он обо мне помнил, детки, он ждал встречи со мной. И это было самое главное…

— Каждый-каждый день?

— Почти. Нет у меня сил, детки, чтобы вам эти письма целиком читать. Да и не предназначены они для чужих глаз. Но все-таки, думаю, вы поймете, каким был мой Иван и что мы чувствовали друг к другу… Поймете по нескольким словам.

Матрена Васильевна развернула верхний из пожелтевших от времени листок, прокашлялась и начала читать. Маленькой Мотре показалось, что стены комнаты куда-то исчезли, потянуло мокрым после дождя жасмином, сырой листвой, началом лета.

— «Мое сердечко, мой розовый цветочек[1]! Сердце оттого болит, что… от меня уезжаешь, а я не смогу глаз твоих и личика беленького видеть. Через это письмецо кланяюсь и всю тебя целую любезно…»

Матрена Васильевна сложила один бумажный квадратик, развернула другой. Скользнула по строкам глазами и сложила снова.

— Нет, детки, этого вам знать не след…

Отложила непрочитанное письмо, развернула следующее.

— «Мое сердечко! Расстроился я, услышав от девки, что Ваша Милость на меня сердится за то, что я Вашу Милость при себе не задержал, но отослал домой. Подумай сама, что бы с этого вышло. Во-первых: твои родичи по всему свету объявили, что я силой ночью взял у них дочку и держу у себя вместо наложницы. Вторая причина, что, держа Вашу Милость у себя, я бы не мог никоим образом выдержать, да и Ваша Милость тоже: стали бы вместе жить так, как супружество велит, а потом пришло бы неблагословение от Церкви и приказ, чтобы нам вместе не жить. Что бы я в этом случае делал? И потому я Вашу Милость жалел, чтобы потом из-за меня не плакала…»

— Отослал? А как же год вместе?

Матрена Васильевна весело улыбнулась:

— А это, детушки, о моих родственниках лучше говорит, чем о Ванечке моем. Пока служил он царю Петру, пока Малороссией командовал, все молчали, ни слухов не было, ни вздорных вымыслов. А стоило Ванечке заметить, как царь Петр с окраинами империи распоряжается, что он с властью, дарованной гетману, делает, стоило на службу врагу Петра перейти, как сразу стал он первейший враг и лютый демон. Стал и насильником, и похитителем девок, и чуть ли ни чертом с рогами…

— Сказывали, что изменщик он оказался, враг всей Руси великой…

— Ты, девка, глупостей не повторяй за попугаями, прости господи, всякими. Не от хорошей жизни Иван к Карлу-то подался. Гетман мой вот что мне об сем писал:«Каждый день князь Александр Данилович со мной видится, каждый час со мной совещается и, не сказав мне ни единого слова, без моего ведома и согласия посылает приказы людям моего регимента! И кто же выдаст Танскому без моего указа месячные деньги и провиант и как он может без воли моей идти куда-нибудь с полком своим, которому я плачу? А если б пошел, то я б его велел, как пса, расстрелять. Боже мой, ты видишь мою обиду и уничижение!»