Владимир Федюк - Керенский

В «министерском павильоне» арестованные провели два дня. Комфорта тут было мало, но в целом больших проблем по этой части узники не испытывали. Один из них, жандармский генерал П. Г. Курлов, вспоминал: «Обращение с нами было негрубое: нам предложили чаю, бутерброды и папиросы, а также объявили о возможности написать письма, которые немедленно будут переданы родным, что и было действительно исполнено каким-то студентом».[111] Единственное, что угнетало обитателей павильона, так это запрещение говорить между собой. Комендант Таврического дворца полковник Энгель-гардт, посетивший арестованных от имени Родзянко, отменил было этот запрет. Однако уже через несколько минут в павильоне появился Керенский и отчитал караульных за нарушение его приказа. На все объяснения последовал ответ: «Мне нет никакого дела до председателя Думы, я здесь один начальник».

До последних минут заключенные «министерского павильона» пребывали в неизвестности относительно своего будущего. Пугала даже не перспектива оказаться в тюрьме, а возможность бессудной расправы. Один из арестованных — директор Морского корпуса вице-адмирал В. А. Карцов от страха повредился рассудком. С криком: «Дайте мне умереть! За что вы мучаете меня, издеваетесь надо мной…» он бросился на караульного. Тот от неожиданности выстрелил, на выстрел в комнату ворвались другие солдаты и открыли беспорядочный огонь. Лишь по случайности никто больше не пострадал, но адмирал Карцов от полученных ран скончался.[112] После этой истории арестованные сановники были наконец перевезены в Петропавловскую крепость.

Дальнейшая их судьба — предмет отдельного разговора. В какой-то мере мы еще коснемся позднее этой темы. Сейчас нам более интересно разобраться в мотивах поведения Керенского. Злые языки говорили, что его отказ освободить Щегло-витова был местью за историю с «делом 25 адвокатов». Нам кажется, что Керенский при всех своих недостатках вряд ли бы опустился до такого. Им двигали другие, вполне человеческие чувства. Шульгин писал: «В этом отношении между Керенским, который главным образом ведал „арестным домом“, и нами установилось немое соглашение. Мы видели, что он ломает комедию перед революционным сбродом, и понимали цель этой комедии. Он хотел спасти этих людей». Шульгин не слишком любил Керенского и неприязнь свою к нему не скрывал ни тогда, ни позже. Но тем не менее он признавал: «В этом сказался весь Керенский: актер до мозга костей, но человек с искренним отвращением к крови в крови».[113]

По-настоящему талантливый актер способен убедить не только зрителей, но и самого себя. Он не играет — живет на сцене. Керенский сочинил для себя и окружающих героическую пьесу о революции. Действующие лица этой пьесы были красивыми и мужественными людьми, даже злодеи здесь внушали уважение. В этой пьесе не могло быть убийств и насилия, ведь зрителю это может не понравиться. Зато слова о том, что революция не проливает крови, звучали вполне в духе задуманного действа.

Рискуя утомить читателя, приведем еще одну цитату из воспоминаний современника: «К вечеру во внутреннем дворе госпиталя высилась громадная куча обезображенных людских тел. Шел снежок и тихо засыпал этот трофей революции, а женщины лезли через заборы, стояли у всех щелей, любопытствовали, смеялись и оскверняли своими нечистыми побуждениями самое важное в жизни каждого человека — смерть…»[114] Это Кронштадт в тот же день, 28 февраля 1917 года, когда за несколько часов в городе было убито три адмирала и свыше двух десятков офицеров. Страшными расправами были отмечены февральские дни в Гельсингфорсе. В самом Петрограде убийства на улицах были в это время обычным делом. Но это в жизни, а со сцены вновь звучит: «Революция не проливает крови!» Не Керенский был автором мифа о «великой и бескровной». Скорее он, этот миф, был порождением общей эйфории, ощущения праздника, который не хотелось омрачать разговорами о смерти. Но для большинства людей праздник быстро прошел, сменившись суровыми буднями. Керенский же еще долго продолжал жить в декорациях той пьесы, где нет места предательству, грязи и крови. Он именно жил на сцене, то есть чувствовал и вел себя совершенно искренне. Но кому от этого было легче?

ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

Вечером 27 февраля 1917 года, когда Таврический дворец гудел как улей от наплыва толпы, среди других любопытствующих в его коридорах оказался князь В. А. Оболенский, член руководства кадетской партии и давний знакомый многих парламентариев. В Думе он был в общем-то посторонним человеком, но имел достаточно солидный вид, и потому к нему постоянно обращались за справками и разъяснениями. В числе других к Оболенскому обратились трое каких-то молодых людей с просьбой предоставить им комнату для заседания.

— А кто вы?

— Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов.

Позднее Оболенский вспоминал: «Эти слова не имели для меня еще того смысла, который приобрели через несколько дней. Я даже обрадовался, что из происходящей анархии выкристаллизовалось что-то организованное. Я ответил, что не состою депутатом и не могу распоряжаться отводом комнат, но постараюсь посодействовать им».[115] Как раз в эту минуту мимо проходил товарищ (заместитель) председателя Думы А. И. Коновалов. Оболенский обратился к нему:

— Александр Иванович, вот Совет рабочих депутатов просит отвести ему комнату для заседаний.

Коновалов рассеянно взглянул на просителей и сказал:

— Идите в комнату бюджетной комиссии, она свободна.

Так волею случая эта тесная комната под несчастливым номером 13 стала местом рождения организации, оказавшей решающее влияние на судьбу всей страны. Двенадцатью годами ранее в Петербурге уже действовал Совет рабочих депутатов. Созданный в разгар первой русской революции, он просуществовал недолго и был разогнан. К слову, товарищем председателя его был Троцкий, скрывавшийся тогда под фамилией Яновский. Осенью 1917-го Троцкий вновь возглавит столичный Совет, но об этом нам еще предстоит говорить.

Инициаторами воссоздания Совета стали думские депутаты-социалисты. Один из них — меньшевик Н. С. Чхеидзе был избран председателем Исполкома. Его товарищами (заместителями) стали М. И. Скобелев и Керенский. По словам самого Керенского, он узнал об этом только задним числом. «Я счел свое избрание чистой случайностью, так как не присутствовал на заседании и даже не помню, заглядывал ли туда. По правде сказать, я даже после избрания очень редко бывал на заседании Совета и Исполнительного комитета».[116] Вполне возможно, что это действительно было так. Керенский был занят тогда другими, более интересными ему делами.