Владимир Федюк - Керенский

Керенский занял место, готовое принять кого угодно. Это не означает, разумеется, что вождем мог стать любой человек с улицы. У Керенского были те достоинства, которые помогли ему не только взлететь вверх, но и сравнительно долго удерживаться наверху. Об этих его качествах нам придется говорить еще немало, пока же отметим только одно — Керенскому нравилась его новая роль. Он летал по залам и коридорам Таврического дворца: кому-то отдавал приказы, что-то подписывал. За целый день он не ел, не пил, не присел даже на минуту, но тем не менее не ощущал усталости. Сам Керенский вспоминал об этом: «День и ночь я метался по Думе, как в трансе, то протискиваясь через плотные стены людей, то кружа по полутемным пустым коридорам. В изнеможении впадал в полуобморочное состояние на пятнадцать — двадцать минут, приходил в себя, выпив стакан коньяку или черного кофе. Время от времени кто-нибудь из друзей ловил меня на ходу или прерывал беседу, заставляя поспешно поесть».[101] Несостоявшийся «артист императорских театров» чувствовал себя на сцене в день самой главной премьеры. С каждым новым приказом, с каждой грозной репликой фигура Керенского все больше вырастала в масштабах.

Ближе к вечеру Керенскому поднесли на подпись бумагу об издании «Бюллетеня думских сообщений», поскольку другие газеты в столице не выходили. Подписывая разрешение, Керенский представил себя в роли градоначальника и не удержался от смеха. «Чему смеетесь, Александр Федорович? — спросил один репортер. — Разве не знаете, что в данный момент вы всемогущи в России?» — «Что ж, — вспоминал позднее Керенский, — приятно было это слышать».[102]

Он, наверное, и сам не понял, насколько это было страшно для России, да в конечном счете и для него самого. Это было очень по-актерски — получать удовлетворение от того, что твоя игра сумела убедить публику. Зритель поверил, что на сцене не артист, а Гамлет, или король Лир, или — вождь, который спасет страну в годину страшных испытаний. Но артист выслушал аплодисменты и покинул сцену, а политик, сыгравший вождя, должен был выполнять обязательства, то есть спасать страну. Однако для этого нужны совсем другие качества, которых у Керенского не было. Впрочем, понадобилось восемь месяцев, для того чтобы это стало понятно.

«РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ПРОЛИВАЕТ КРОВИ»

Все когда-то заканчивается, подошел к концу и сумасшедший день 27 февраля 1917 года. К вечеру напряжение постепенно начало спадать. Толпа схлынула, и в Таврическом дворце остались лишь разрозненные кучки людей. Какие-то солдаты притащили с собой пулемет и установили его у входа. Впрочем, защитники революции и сами были не слишком уверены в ее победе. Когда где-то на улице раздались выстрелы, солдаты ударились в панику, разбили окна в Полуциркульном зале и начали выскакивать из окон в сад. Потом, успокоившись, они разбрелись по дворцу, выискивая место для ночевки.

В эти часы старый знакомый Керенского меньшевик Н. Н. Суханов также ходил по помещениям дворца, пытаясь найти, где бы ему пристроиться на ночь. Долгое время ему это не удавалось: везде — на диванах и креслах, на столах и подоконниках — кто-то уже сидел, лежал или откровенно храпел, не стесняясь соседей. Наконец Суханов нашел пристанище в Белом зале, где еще несколько дней назад заседали депутаты российского парламента. Суханов устроился в ложе, предназначенной для членов Государственного совета. С улицы раздавались редкие выстрелы, в высоких окнах метались сполохи пламени — это на другом конце Таврического сада пылало здание Петроградского губернского жандармского управления.

Керенский вспоминал: «Первая ночь революции показалась нам вечностью».[103] До полуночи он и другие члены Временного комитета сидели в кабинете председателя Думы, обсуждая создавшееся положение. Большинство присутствующих полагали, что комитет должен открыто объявить о том, что берет власть в свои руки. Родзянко продолжал колебаться. После долгих бесполезных дебатов было решено дать ему время на обсуждение. Родзянко остался в кабинете один, а остальные вышли в коридор. Кто-то вытащил папиросу, кто-то присел прямо на подоконник. Часы пробили двенадцать. С последним ударом дверь кабинета растворилась, и на пороге показалась грузная фигура Родзянко:

— Я согласен. Но только под одним условием. Я требую — и это относится особенно к вам, Александр Федорович, чтобы все члены комитета безусловно и слепо подчинялись моим распоряжениям…[104]

Многих из слушателей покоробил этот ультимативный тон (и это, к слову, во многом стоило Родзянко карьеры), но только не Керенского. В ином случае он бы взвился от возмущения, но сейчас скромно смолчал. Керенский к этому времени уже с полной ясностью понял, что в новой ситуации все решает не сговор политиков, а изменчивые симпатии толпы. Подтверждение этого последовало очень скоро — уже через два дня Родзянко оказался не у дел, тогда как Керенский продолжил свое стремительное восхождение к вершинам власти.

Между тем наступал новый день, второй день революции. Для новой власти он стал настоящим кошмаром. К этому времени исход событий уже в достаточной мере определился, и те, кто до сих пор выжидал, спешили выразить свою поддержку победителям. С самого утра Таврический дворец осаждали бесконечные депутации. Целые полки под наспех сделанными красными знаменами приходили присягнуть Государственной думе. Их сменяли делегаты от каких-то учреждений, обществ и союзов. Все хотели видеть Родзянко или, на худой конец, кого-то из других депутатов. «Родзянко шел и говорил своим запорожским басом колокольные речи. Кричал о родине, о том, что „не позволим врагу, проклятому немцу, погубить нашу матушку-Русь“… — и все такое говорил, и вызывал у растроганных (на минуту) людей громовое „ура“… Это было хорошо — один раз, два, три… Но без конца и без счета — это была тяжкая обязанность, каторжный труд, который совершенно отрывал от какой бы то ни было возможности работать».[105]

«Ура» кричали любому выступающему, призывал ли он к борьбе до победного конца, или к немедленному прекращению войны. Эти восторженные крики, бесконечная Марсельеза, топот сапог и надрывные телефонные звонки создавали совершенно непередаваемую какофонию, которую нормальный человек долго переносить был неспособен. Прославленные думские ораторы не выдерживали в такой обстановке и часа. Единственными исключениями были все тот же могучий Родзянко и Керенский.

Керенскому его новая роль доставляла искреннее удовольствие. Много лет спустя он вспоминал об этом: «Получив наконец возможность говорить свободно со свободными людьми, я испытывал чувство пьянящего восторга».[106] Впервые в жизни в таком масштабе он ощутил поклонение толпы, и это наполняло его энергией. На очередном из бесконечной череды проходивших тогда митингов его внезапно подхватили на руки и так внесли на трибуну. В ответ Керенский произнес речь, в которой превзошел сам себя. «Я говорил, что Россия наконец свободна, в каждом рождается новая личность. Нас зовет великий долг, мы обязаны отдать все свои силы служению родине. Я говорил, что надо удвоить усилия, одновременно продолжая войну и служа революции, и в решении этой задачи должен лично участвовать каждый человек в стране. Я вспоминал революционных героев всех поколений, доблестно погибших за свободу потомков, подчеркивал, что представители всех слоев общества отдали жизнь за общее дело, и потому в данный великий момент все классы должны сплотиться с полным взаимным доверием».[107] Ответом ему были рев толпы и сотни взметнувшихся в воздух рук.