Николай Кочин - Кулибин

Таким образом, и этот вариант официальной легенды о добровольном отъезде Кулибина на покой совершенно несостоятелен.

Нет. Кулибина выжили из Академии. Из-за невыносимых условий работы и жизни он вынужден был уехать из Петербурга.

И вот в стране, в которой ощущался недостаток в простых квалифицированных рабочих и мастерах, которая страдала от недостатка технического образования, которой как хлеб нужны были механики всякого рода, крупнейший изобретатель «за ненадобностью» отправлен был в провинцию.

XII

ОПЯТЬ НА РОДИНЕ

улибин был уволен 24 августа 1801 года. Ни об отъезде из Петербурга, ни об истинных причинах этого отъезда нет нигде ни строчки. Известно только, что Александр закрепил за ним в качестве пенсиона годовое жалованье — 3 тысячи рублей: 2 100 из кабинета, с Академии — 300 рублей, на квартиру 600 рублей; 6 тысяч выдал ему для уплаты долгов, сделанных Кулибиным во время производства опытов в Петербурге, и 6 тысяч рублей — в счет жалованья вперед, для предстоящих «опытов на Волге».

Эта перемена в жизни Кулибина не отразилась в его семейной переписке. Зато есть два письма, посланные сыновьям уже из Нижнего, через несколько месяцев после переезда.

Из этих писем следует, что в Нижнем «тесные обстоятельства» стали еще «теснее». Уже самый переезд глухой осенью с беременной женой и детьми по варварским, грязным дорогам был для старика ужасен. Тотчас же по приезде в Нижний жена его, Авдотья Васильевна (Кулибин был женат во второй раз), умерла во время родов в страшных муках. Кулибин переживал это очень болезненно и считал себя виновником ее смерти. Он не мог простить себе, что повез в такой дальний путь беременную жену, а потом поручил ее ненадежному лекарю. Ему казалось, что лекарь давал ей не те лекарства. Об этом он, впрочем, молчал. Дети Кулибина даже хотели поднять процесс против лекаря, но отец остановил их: «Я не желаю ему ни малейшего оскорбления, а желаю ему всякого благополучия!» (Письмо от 17 января 1802 года.) Письмо это заканчивается интересным признанием: «Пиши ко мне в мое удовольствие, сколько можно чаще, — обращается он к сыну Семену, — также и я, пока жив, буду в том стараться. Впрочем, все представляется грустным, даже и свое отечество по обстоятельствам не мило» (курсив наш. — Н. К.). Вот где прорвалось у старика истинное его настроение. В следующем письме сообщается, что «лежкою в постели не лежу, но чувствую в здоровье великую перемену… Внутренность мою пожирают разными чувствиями боли». Он уже наставляет старшего сына быть отцом младшим сестрам и братьям: «…а особливо почитать братьев не так, как рожденных от другой матери, а так, как единоутробных… Сие письмо пишу я к вам, дети, только для вышереченного смертного случая, почему и должны вы иметь его до того времени в своей тайне, а за меня молитесь, чтоб помог мне бог перенести такое нечаянное приключение и избавил от непрестанного уныния, тоски и печали».

А в это время к нему пришло грозное предписание из Петербурга — срочно вернуть взятые для починки яйцевидные часы. Они испортились, как только вышли из-под его попечения, и теперь были вновь отданы ему на исправление.

Кулибин дрожащими пальцами выводил ответ Академии: «В силу присланного сообщения комитета правления Императорской Академии Наук в Нижегородское губернское правление объявлено мне через господина городничего о доставлении в Академию часов, которые у меня находятся в починке, но поныне еще не исправлены, в чем медление происходило по следующим причинам.

Небезызвестно Императорской Академии Наук, что оные часы необыкновенно многосложны, в коих находится 437 разных приборов, или частиц, необходимо умноженных по причине отменного их действия, кои сделаны были мною до 1768 г., чему прошло 37 лет уже времени. Когда был я в молодых еще летах, то и тогда, по чрезвычайной мелкости и суптильности частиц от затруднения глаза свои несколько повредил над ними.

Доколе оные часы хранились в императорской кунсткамере под моим надзиранием, тогда оные действовали исправно, а как велено мне было приказом сиятельства бывшего господина директора Катерины Романовны Дашковой сдать оные часы под смотрение с прочими машинами господину Буссе на руки и показать ему, как с ними управляться, а потом вскорости они, к сожалению моему, повредилися и весьма немало, так что не стали они бить не четвертей, не часов и напоследок находящийся внутри корпуса колокольчик или боевая чашечка нашлась разбитой на четыре части, но вся внутренняя машина часов была пылью покрыта, о чем известно бывшему при Академии господину директору Бакунину…»

Можно себе представить, какие воспоминания обуревали при этом Кулибина. Многолетняя изнурительная работа, зависимая жизнь у купца в селе Подновье, бессонные ночи, проведенные за выточкой этой «боевой чашечки», золотые мечты дерзкой юности — все осталось позади… В результате — всеобщее равнодушие к его трудам, кличка «колдун», которой наградили его соседи, слезящиеся глаза и старость, исполненная одних огорчений.

«…Но как оные часы мною изобретены и сделаны, то сожалея видеть их в такой неисправности и из единого усердия моего к службе, хотя чувствуя уже слабость в зрении и не имея обязанности, но решился без всякого интересу взять их поправить, и когда их разобрал, нашел некоторые части поломанными, опричь колокольчика…»

Это исправление началось еще в 1801 году, когда Кулибин жил в Петербурге. Уезжая на родину, он захватил часы с собою, безвозмездно починил их и отослал в Петербург. Он очень беспокоился, как бы их опять не попортили при упаковке, просил уложить их в присутствии члена губернского полицейского управления в специально изготовленный ящик с мягкими прокладками, ящик запечатать и только тогда отвезти на почтамт. Затем в особом письме на имя Академии он сообщил, что при упаковке и отправке часов были приняты все меры осторожности. При этом он посылал в Академию треножный серебряный постамент и вновь сшитую из зеленого бархата сумочку, в которой только и следовало переносить часы. Он разработал и приложил к часам инструкцию для Академии, как заводить их, как переводить стрелки, как запирать и отпирать футлярец, как регулировать ход: «Убавление и прибавление ходу в лицевой доске тонким ключиком смотря по счету слов»; когда потребуется по желанию «пустить какую-нибудь музыку стиха», то «сперва поставить на оном ключом стрелку, а потом с другой стороны подавить отпорочку ногтем», «иметь часы по весу или ставить на пьедестал» и всякие другие советы. Отослал он часы с инструкцией и письмом в мае 1805 года.