Михаил Ольминский - В тюрьме

Вздохну с облегчением и в то же время подумаю:

«Как еще много осталось!»

Пробьет три. Прильну ухом к дверной щели. Сердце застучит. Вещи в камере уже связаны. На полу сор. Чтобы сократить минуты, выгляну в окно в последний раз. Там попрежнему белая Нева и по-старому движутся арестанты по кругу. Бедные они, жалкие!

В последний раз откроется дверь. Не помня себя, поспешу по коридору. Вот и контора, за ней – карета. Заскрипели полозья… Конец. Верю, что этот конец застанет меня в живых, но когда это будет? Ведь только что настал июль. Впереди тридцать недель. Раньше меня выйдут на волю два товарища: один через двенадцать, другой через двадцать три недели. Их выход, наверно, будет волновать меня и оставит после себя пустоту. Грустно будет остаться совсем одному, но тогда впереди будет только семь недель, – какое это будет счастье!

В первые два года политических заключенных здесь было очень мало. Сидели они далеко от меня, и почти не приходилось иметь с ними сношения. В одном коридоре со мной был литвин, тотчас подавший прошение о помиловании. Надзиратели смеялись:

– Конечно, его прошение удовлетворят, но ответ объявят не раньше как за неделю до срока.

Несколько месяцев назад вдруг узнаю, что сюда прибыли двое, которых я близко знал еще на воле. Один из них, товарищ Александр, попал в мой коридор, и у нас тотчас установилась переписка, приблизительно раз в неделю. Мы гуляли одновременно. Другой товарищ, Вася, сидел дальше, с ним удавалось обмениваться письмами приблизительно раз в месяц. Иногда его коридор гулял одновременно с нашим, тогда мы видели друг друга на близком расстоянии, а через окно я мог его видеть ежедневно. Когда приходилось гулять вместе, мы все трое обменивались приветствиями при выходе и при входе, снимая шапку. Это очень волновалонадзирателей, но помешать они не посмели. Вот, кажется, почти все, чем исчерпывалось здесь товарищеское общение мое с другими политическими за все время заключения.

Пытались установить более частое общение с Васей, хотя бы несколькими словами.

Говорить нельзя, возможно только сношение знаками. Естественно использовать во время прогулки метод перестукивания. При этом азбука делится на шесть строк:

Начинающему важно запомнить начальные буквы строк: а, е, л, р, х, ы. Выстукивается сначала строка, потом место буквы. При начале разговора всегда первая фраза: «Кто вы?» Ей соответствует число ударов:

2, 5, 4, 3, 3, 4, 1, 3, 6, 1. После каждого понятного слова слушатель делает один удар; если собьется со счета, то два быстрых удара; прекращая разговор, например в случае опасности, скребут быстро по стене. При некотором навыке разговор идет быстро: ухо воспринимает звуки как букву, причем счет ударов происходит бессознательно. Кроме того, один удар, означающий «понял», слушатель дает, не ожидая окончания слова, часто по первой букве. Например, фраза: «Сегодня меня возили на допрос, спрашивали о знакомстве с» – будет понята, если простукать только сег. м. воз. на. д. спр. о зн.» – то-есть: 4, 2, 2, 1, 1, 4, 3, 2, 1, 3; 3; 4; 2; 3, 3, 3, 1, 1, 1,5,4,2,3,5,4, 1,3,4,2,3,3, 3.

Перестукиваться можно не только соседям, но и сидя в разных этажах или через несколько камер; в этом случае стучат в наружную стену. Если же очень далеко, то стучат пяткой (без сапога) в пол, – получается гул почти через все здание.

Тюремщикам, понятно, все эти приемы хорошо известны, и нужна ловкость, чтобы не попасться. Стук, конечно, легко может быть заменен движением, если люди видят друг друга. При ходьбе руки человека качаются; стоит переднему делать паузы, задерживая руку после известного числа качаний, и задний может следить, что говорит идущий впереди. Это также известно начальству, и надзиратели следят за движением рук. К сожалению, при этом способе очень трудно сохранить естественность в качании руки, с другой стороны, задний не может дать знака «понял». И за полчаса прогулки удавалось сказать не больше одной короткой фразы. Поэтому сношения эти скоро были нами брошены.

Александру срок в сентябре. А сейчас жена его совершает пешее этапное путешествие от Томска в Восточную Сибирь. Понятны наши тревоги. И как раз в середине июля в тюрьму долетела весть о бойне.

Чтобы отвлечься от тяжелых волнений, связанных с известиями о бойне, а отчасти и для того, чтобы увидеть друг друга поближе, мы решили ходить в церковь на «беседы». Там старший надзиратель ни секунды не стоит спокойно: то пальцем, то подбородком он грозит арестантам, пытающимся перекинуться словом: иного толкнет, другого рванет за рукав.

Вышел напомаженный и расфранченный студент духовной академии, в рясе с позументом поверх партикулярного платья. Обратившись лицом к алтарю, ой несколько раз перекрестился и раздельно произнес: «Во имя отца и сына и святаго духа», в особенности подчеркивая букву «а» в слове «святаго». Затем обратился к арестантам:

– Прошлый раз я говорил вам, возлюбленная братия, – и стал читать по печатному тексту, стараясь делать вид, что не читает, а говорит. – Темами бесед, которые мне случилось посетить, были: 1) о том, что и на монах может спасти душу, 2) о вреде воровства, 3) против сквернословия.

Доказательством вреда сквернословия был следующий пример. Один мальчик, избалованный родителями, уже в пятилетнем возрасте начал сквернословить. Во время моровой язвы он заболел и умирал на руках отца. Вдруг увидел он бесов, пришедших за его душой, начал плакать и прижиматься к отцу, моля о защите.

– Что с тобой, дитя мое? – спросил отец.

– Папа! Пришли черные люди и хотят взять меня! Прогони их!

Отец начал молиться, но было уже поздно: ребенок умер, и бесы понесли его душу прямо в ад.

Вот, возлюбленная братия, вы видите, как наказывает господь за сквернословие даже малых ребят. Что же будет со взрослыми, когда им придется держать ответ за себя? Ведь вы знаете, братия, что после смерти, во время хождения души по мытарствам, первый вопрос, который ей будет предложен, будет вопрос о сквернословии. Какой ответ дадите тогда?

Из доказательств гибельного влияния страсти к воровству помню такой пример. Был инок, который часто крал лишние съестные припасы из монастырской трапезы. Игумен увещал его:

– Разве мало тебя кормят?

– Довольно, отче!

– Зачем же ты берешь лишнее? Приходи обедать ко мне.

И игумен стал давать ему пищу самую лучшую, без ограничения. Через несколько времени инок сам покаялся, что он продолжает воровать, и объяснил, что какая-то сверхъестественная сила толкает его к греху. Украденные припасы он бросал свиньям. Несколько раз повторялись и увещания игумена и эти искренние покаяния инока, мучившегося своим пороком, но тщетно. Вот, возлюбленная братия, до чего доходит страсть к воровству, если человек даст волю своим дурным наклонностям.