Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

И мы поняли вдруг, что и нам глубоко небезразличны события многовековой давности, что события эти продолжаются в нашем настоящем, а главное! – они составляют наше собственное естество, они входят в нашу плоть, в наш мозг, в нашу человеческую сущность, нашу генетическую память…

И мы осознали, в полной мере и на самом личном уровне, что и мы – персонально! со всею нашей семейной родословной! – мы тоже участники великого исторического процесса. И это как бы нечаянное участие вносит особую, молчаливую и скромную, значимость и значительность в нашу личную жизнь…

Это ощущение сопричастности дает душе нашей совершенно особенную высоту, которая и есть один из главных ответов на загадку русской души! Для нас и нет никакой загадки, просто мы сформулировать не хотим, да и зачем, если внутри себя мы ощущаем самое главное: честная русская душа – соразмерна божественной. Ведь человек создан по образу и подобию… Вся и загадка».

Воистину это Божие чудо!

6

Поразительно, но словно выплеснувшиеся со станиц его же романов страсти Дмитрий Михайлович Балашов сумел переплавить в себе в страницы – вспомните: «Перед «Симеоном Гордым» полтора года не мог работать – голова стала хуже соображать»! – в страницы новых поразительных по силе произведений.

Симеон, старший сын Ивана Калиты, возможно, самый закрытый временем для историков русский великий князь. Тринадцать лет правления его не были ознаменованы ни крупными войнами, ни серьезными внутренними преобразованиями.

Считается, что заслуга Симеона, прозванного Гордым, в том, что он сумел закрепить за Москвой сделанные его отцом приобретения.

Это, несомненно, так, как несомненно и то, что для наполнения романа одной только этой заслуги князя маловато. Но роман Балашова, собственно говоря, и не об этом, а о том, как искупаются грехи отцов, совершенные ими под бременем власти.

И вот читаешь, с какой православной твердостью переносит несчастья внешне вполне благополучный и удачливый князь Симеон Гордый, и кажется, что перелистываешь страницы жизни самого Дмитрия Михайловича Балашова, что это оттуда и многочисленные жены, и дети, которые уходят, так и не став наследниками великого князя…

И где эта деревня, через которую когда-то проезжал князь Симеон, напившийся тут молока?

Она пуста, как Чеболакша поздней осенью.

«Кто не ушел – умер. Марья, последняя оставшаяся в живых, с усилием сложила на груди руки покойнику мужу и, шатаясь от слабости, вылезла на крыльцо. На воздухе ее вырвало кровью. В голове звенело, в глазах все плыло, и тело было легкое, невесомое, только бы полететь, но ноги подвертывались, не давали оторваться от земли.

Она отомкнула стаю, и овцы с блеяньем стрелами, перепрыгивая друг через друга, вырвались на протаявший двор.

Красуля трубно мычала, мучаясь от переполнявшего вымя молока. Марья заставила себя сесть, подоить. Пальцы сперва не слушались, не сжимались ладони, и все-таки молоко текло, наполняя бадейку. Корова, поворачивая морду, раза два благодарно лизнула ее в плечо и голову.

Молоко уже бежало через край, но, перемогая слабость, она доила и доила, пока налитые соски не одрябли, и раздутое вымя не стало пустым и мягким. Тогда, волоча за собою бадью и расплескивая молоко, Марья вышла во двор. Остоялась, нагнулась за косарем, чуть не упав, и косарем стала перерезать вервие, привязывающее корову к кольцу в стене хлева. Обрезала пальцы, заплакала, прислонясь к коровьим рогам. На миг стало до ужаса жалко себя. Вновь перемоглась и наконец освободила корову, которая нерешительно, словно удивляясь, мотнула освобожденною головой и затопталась, не понимая, надо ли выходить из распахнутой стаи.

Марья вытащила заворы у поросенка, остоялась – страшная боль волною поднялась от груди и вновь чуть не опрокинула ее в небытие, – но справилась и на этот раз, протиснулась к коню и долго дергала за цепь, позабыв, что надо просто снять недоуздок. Освобожденный конь, помявшись, тихо пошел вслед за хозяйкой и ржанул, выйдя во двор, не понимая, почему его не запрягают и почему ворота отверсты настежь, а хозяйка упирается в стену и будто ползет – вон из двора.

Марья хотела уже упасть, но тут вдалеке заплакал ребенок. Сквозь мглисто-пропадающее сознание она догадала, что плачет во дворе у Огибихи. Марья налила туес молока и потащилась вон из двора, цепляясь рукою за огорожу. (Взглянула было на полуопруженную бадейку – не выпить ли? Но от одной мысли о молоке потянуло на рвоту.)

Долго ли она шла, ползла ли, задыхаясь и поминутно теряя сознание, Марья не помнила. Наконец вскарабкалась на крыльцо, сунулась в открытые сени, где ребенок, лежа на лавке, заливался криком. Она поискала рожок, налила, вложила в рот малышу, и он въелся, трясясь, заливаясь молоком, чмокая и мотая головкой.

Марья завернула малыша в рубаху, чтоб не замерз, положила на пол, на овчинный зипун, поставила рядом ночву и вылила в нее остатки молока. Может, догадает подползти и попить? И неверной, колеблющейся походкой поплелась к дому.

Силы уходили, как пролитая вода. (Подумала, что нать бы и тут выпустить скотину из хлевов, но поняла, что уже не сможет.) Она падала, ползла, теряя сознание, ее снова и снова выворачивало в кашле, и кровавая мокрота пятнами пестрила весенний снег.

На каком-то уже сверхусилии она добралась, доползла вновь до своего крыльца, поднялась на ноги и, кое-как взобравшись по ступеням, уцепилась за рукоять дверей. Падать в сенях так не хотелось! Тяжелое полотно наконец подалось, Марья открыла дверь и, облегченно теряя сознание, повалилась в ногах у мертвого супруга, одно лишь поминая в забытьи: по-годному сложить руки у себя на груди! Что-то еще не было сделано в доме… «Лампада не зажжена! – слабо догадалась она. – Вот полежу…»

Влажный воздух ранней весны, напоенный незримым теплом, ворвался в распахнутую дверь, наполнил избу, начал шевелить солому и сор, заглядывать за занавески в тщетных поисках какого бы то ни живого существа. Но Марья уже не шевелилась и не дышала.

Коротко взоржал конь, жалобно замычала корова в соседнем дворе, а вдалеке вновь требовательно заплакал ребенок».

Как созвучно это описание обессиливания Марьи жалобам самого Дмитрия Михайловича, которые порою срывались с его языка…

– А силы-то ведь тоже не бесконечны…

7

В биографии Балашова не надо смешивать дом и семью.

Хотя Балашову больше всего хотелось, чтобы эти понятия в его жизни слились воедино, но это никогда не получалось.

Если дома свои Балашов строил, сообразуясь с вековым опытом российских плотников, то семьи свои он строил совсем иначе…

Дмитрий Михайлович легко сходился с женщинами, охотно записывал на свое