Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

Но вот передо мною ответ из Совета министров Карельской АССР, куда я писал по поводу электроснабжения…

Последняя фраза про указания – прибавлена просто так для красного словца или стыдобушка заела все-таки. Представляю, как бы возопил тот же министр, кабы у него дома или на даче отключили свет за неперспективностью! Почему в самом деле в дачные поселки свет проводят, а здесь отключают?

Какие перспективы нужны, чтобы пользоваться не лучиною, не свечкой гражданской парафиновой, а лампочкой Ильича.

Что, завод тут надо построить?

Или мало сделали для Родины старики, что доживают свой век в деревне Чеболакше?

Или есть закон, по которому малые населенные пункты после какого-то человеческого предела автоматически лишаются света?

Если есть такой закон, пусть его сообщат.

Полагаю также, что каждый житель этой деревни так же заработал своим трудом право на элементарное внимание и уважение к себе, полагаю, что делить граждан Советской России на перспективных и неперспективных безнравственно и противоречит духу нашего общества.

И дело тут не в средствах. На то, чтобы отремонтировать линию, средства нужны далеко не астрономические.

И потом.

В известных случаях, когда дело касается человека, не полагается высчитывать его неперспективность. Иначе где предел, где остановится лихо расскакавшийся бюрократ? Может быть, вообще перестать, скажем, лечить стариков. Много можно наделать делов с таким перспективным подходом»…

Увы…

Увещевания и призывы к совести так и оказались не услышанными начальством. И не потому, что голос Балашова звучал недостаточно внятно и убедительно, а просто не полагалось слышать ничего, что могло бы помочь выжить предназначенной нашими «академиками»-русофобами на уничтожение русской деревни.

Но Балашов не сдавался.

И хотя и начала пустеть Чеболакша, но Балашов продолжал работать здесь. (Письмо это написано Д. М. Балашовым в начале 1980 года, а электричество в Чеболакше отключили в 1979 году.)

2

Эпиграфом к роману «Младший сын», начинавшему цикл «Государи московские», Дмитрий Михайлович взял слова Н.М. Карамзина: «Они страдали и своими страданиями изготовили наше величие… Мы одно любим, одного желаем: любим отечество, желаем ему благоденствия еще более, нежели славы, желаем, да не изменится никогда твердое основание нашего величия, да цветет Россия… по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!»

Цикл романов «Государи Московские» первоначально предполагалось довести до Ивана Грозного – написать его таким, каким он был.

Эти планы Дмитрия Михайловича приводили в изумление даже близких его друзей…

«Когда Балашов поведал мне и в редакции журнала «Север» о замысле своем («Государи московские»), рассказал о задуманной серии исторических романов – всем нам оставалось только головой покачать: исполнение подобного замысла требовало не одной, а двух-трех полноценных жизней. Не меньше!.. – вспоминает Станислав Панкратов. – И мне в ту минуту оставалось только удачи пожелать Дмитрию, без всякой уверенности, что мое пожелание сбудется, да и пошутить в привычном мрачном наклонении: дерзай, Михалыч, группа товарищей грозилась подождать… Он легко засмеялся»…

Действительно, Балашов, соприкасаясь с живой историей и народной культурой Руси, ощущал в себе силы немереные.

Это уже было не то несколько хвастливое стремление заявить о своей необыкновенной силе и богатстве, которое так точно описано в былине о Дюке Степановиче. Это было само богатырское ощущение своей силы, которое не нуждается ни в каких подтверждениях.

Это уже потом, приближаясь к «неотменимому концу», Балашов рассказывал, что он стал молиться, чтобы разобраться с XIV веком, потому что это – время собирания русских земель. В конце его появляется центр, система управления страной, XV век – это уже век проверки этой системы на прочность…

Но это потом, а в семидесятые ему казалось, что сил хватит на все…

«Дмитрий Балашов, – писал Валерий Ганичев, – воссоздал историю самого сложного периода разгрома и катастрофы. Русские снова учились власти, учились строить, учились верить. Они проходили жизнь заново. Нам тоже надо научиться видеть лжеценности, находить мужество сдерживаться, брать на себя бремя власти, веровать и верить, надо преодолеть нерешительность и поверить в милость Божию и собственные силы.

Балашов создал подлинную панораму жизни Руси. Это художественный и научный подвиг…

Он создал художественные образы эпохи, ее символы. Мы знаем Ивана Калиту, митрополита Алексия, Симеона Гордого по Балашову. Мы чувствуем запах смолистых бревен Кремля, слышим звуки утренней ранне-средневековой Москвы, гортанные крики обладателей ярлыков и светоносную молитву Сергия Радонежского – по Балашову. Мы получили осязаемую историю Отечества и далекую, не освещенную в полной мере эпоху. Она, эта история, отныне наша, а не отдаленный миф и легенда.

И язык! Балашов восстанавливает язык! Русский язык! Кровный, идущий от глубин, от чащ, дубрав, болот и селищ. От Ильмень-озера и Трубчевска, от Брынских лесов и Белого моря.

Балашов – мастер языка. Он мастер, хранитель очага нашей Речи…

За неторопливым тихим речением Ивана Калиты, быстрой импульсивной речью Семена, прозрачным, несколько поверхностным словом Александра Тверского, книжной премудростью грека Феогноста, вещими рассуждениями Алексия, ограниченной суровостью Узбека четко ощущается характер героев. Если первые несколько страниц ты читаешь как бы на ощупь, чувствуя в полузабытых контурах известное издавна, заложенное в твое языковое сознание слово, то в дальнейшем идешь по этой праздничной улице русской речи, радостно узнавая и восторженно приветствуя своих старых знакомых, уведенных кем-то из твоего обихода и употребления».

В Чеболакше Дмитрий Михайлович писал, забывая о времени…

И все теснее, все прочнее сливалось пространство романа «Бремя власти», который он писал, с пространством реальной жизни.

«Да полно, сохранилось ли еще само понятие Руси Великой? – вопрошает в романе Дмитрия Балашова летописец. – Мыслят ли себя еще новгородцы или рязане единым народом с владимирцами, тверичами или смолянами? Или только в древних харатьях да в головах книгочеев-философов и осталась мечта о единой Великой Руси?»

И, кажется, не столько летописцу XIV века, сколько своим согражданам-современникам снова напоминает Дмитрий Михайлович Балашов, что еще многие скрытые силы и надежды, таит в себе наша земля, наш язык, и самое страшное не враги, а отчаяние. Ни на мгновение нельзя забывать, что нельзя спасти народ, уставший верить и жить.

«Тщетны были бы все усилия сильных мира сего, и не состоялась бы земля русичей, и угасла бы, как угасла вскоре Византия, ежели бы не явились в народе силы великие, и дерзость, и вера, наполнившие смыслом деяния князей и епископов и увенчавшие ратным успехом подвиги воевод».

Так было все века русской истории, и так осталось и сейчас…

И чеболакшская эпопея Дмитрия Михайловича Балашова еще одно подтверждение этому…

С.А. Панкратов говорил, что «то,