Центурионы - Жан Лартеги
Ночные марши закончились.
На рассвете, 21 июня, пленным выдали рисовый паёк. Потом колонна двинулась по широкой, «лёгкой» дороге, которая поднималась на пологий склон, прямая как стрела, без единого изгиба. По колонне прошёл слух, что они вот-вот прибудут, и люди сразу ощутили прилив сил, хотя несколько мгновений назад готовы были падать от усталости.
Дорога теперь проходила мимо опрятных деревушек с приземистыми вьетнамскими хижинами. Повсюду были красные флаги и транспаранты, придавая всему яркую карнавальную нотку.
Пара-тройка китайских торговцев, чьи лотки стояли на улицах, украсили их коммунистическим флагом Китая и фотографией Мао Цзэдуна, который казался толстым и самодовольным.
— Наконец-то гражданские, — радостно заметил Мерль. — Мы возвращаемся к цивилизации. Там, где китайцы, есть и надежда.
Буафёрас, всё ещё связанный, тоже прошёл мимо лотков. Запах кантонских специй, вид свиных пузырей, звуки языка, который он знал даже лучше вьетнамского, вдохнули в него новую жизнь. Буафёрас любил Китай и порядком презирал Вьетнам.
Великий Китай переживал период перемен, и его флаг уже развевался над Тонкином и Аннамом. Он затопит Малайю, Бирму, Индию и Ост-Индию, и в один прекрасный день этот прилив повернёт вспять, возможно, под атомной бомбардировкой. Но поток наберёт новую мощь. Китай был океаном, скованным мощными силами, и, несмотря на упорство, усердие и жестокость презренных и претенциозных хозяев этих сил, которые думали, что могут управлять им, их постигнет та же участь, что и других захватчиков: гуннов, монголов, маньчжуров. Их джонки на миг или два проплыли над пучиной этого океана, который звался китайским народом, и они наивно воображали себя его хозяевами.
И неуверенно ковыляя между тремя часовыми, Буафёрас на чистом мандаринском языке Мао Цзэдуна прочёл стихотворение нового хозяина Китая:
Впереди возвышается древний хребет.
Водрузить предстоит там победное знамя,
А иного решения попросту нет.
Повинуемся зову хребта и закону —
Свяжем лапы верёвкой седому дракону.[42]
Мао ошибся. Китай был не чудовищем, драконом «со ста тысячами ртов и ста тысячами когтей», но океаном, который нельзя было крепко связать верёвкой или подчинить силой оружия.
Колонна остановилась возле рощицы, где росли банановые деревья. Подавленность Эсклавье исчезла после переправы через Светлую реку в Бак-Нянге, и теперь он весь кипел желанием действовать и бунтовать.
— Мы ещё не померли, — сказал он. — И на этот раз вышли сухими из воды. Теперь покажем этим грязным маленьким ублюдкам из чего мы сделаны. На тех деревьях есть сколько-то свинячих бананов[43]. Давайте возьмём их. Ну же, Пиньер, Мерль, Глатиньи.
Офицеры подошли к часовому и попросили разрешения облегчиться. Бо-дои проводил их до банановых деревьев и, поскольку принадлежал к пуританской республике Вьетнам, отвернулся, когда четверо мужчин присели на корточки.
«Гоу!» — крикнул Эсклавье, словно прыгая с парашютом, и они, похватав бананы, рассовали их по карманам. Но часовой развернулся и поймал неповоротливого Пиньера с поличным. Вне себя от ярости, маленький зелёный карлик принялся колотить рыжеволосого гиганта, гнусного империалиста, укравшего народную собственность.
— Только не дури! — крикнул Пиньеру Эсклавье. — У него всё по уставу!
Пиньер трясся от гнева и, чтобы совладать с собой, застыл по стойке смирно, пока бо-дои продолжал колотить его жалкими маленькими кулачками.
— Бананы у тебя? — спросил его Эсклавье.
— Да.
— Это самое главное.
Пару небольших бананов Мерль отдал лейтенанту Махмуди, который мучился лихорадкой и хандрил. Но Махмуди обиделся:
— Зачем вы даёте мне эти бананы?
Мерль пожал плечами:
— Ты как-то не в форме, знаешь ли. Недостаток витаминов — вот почему тебя лихорадит. Ты опасаешься есть дикую траву, как мы, так что поддерживай силы бананами. Похоже, худшее позади, и мы не хотим видеть, как ты околеешь.
— Почему?
— Послушай. Ты алжирец и мусульманин, а я — резервист и, если уж на то пошло, противник войны. Вояки мне до слёз надоели. Армии не хватает взрослых, да, именно так, взрослых людей. Но для нас с тобой это пустяки, как и для Глатиньи и Буафёраса, для Пиньера и Эсклавье и даже для Лакомба. Мы — пленники, так что все в одной лодке, и должны выжить — надо чтобы наши тела протянули сколько надо, но и личности наши должны уцелеть. Мы должны беречь то, что делает нас разными людьми, каждого со своей причудой, своим бунтарством, ленью, пристрастием к выпивке или девушкам. Мы должны защититься от этих насекомых, которые пытаются выдавить из нас все различия. Эсклавье прав, мы должны показать из чего мы сделаны. А когда покажем, то сможем свести уже собственные счёты, как люди одного мира.
— Есть только два мира, — мрачно ответил Махмуди, — мир угнетателей и мир угнетённых, колонизаторов и колонизированных, а в Алжире — арабов и французов.
— Ты ошибаешься, — сказал малыш Мерль, подняв палец в притворном осуждении. — Есть те, кто верит в человека и может без всякого вреда вывернуть себе кишки, и те, кто бросает вызов человеческому роду, чтобы отрицать индивидуальность. Последние заразят тебя проказой, едва ты их тронешь.
Они пересекли ещё одну деревню, где прошли мимо китайского лотка, перед которым стоял большой глиняный кувшин с чёрной патокой.
— Махмуди, а как бы ты украл немножко патоки?
— Украсть патоку?
Он удивился. Этот парнишка Мерль в самом деле приводил в замешательство, резко перескакивая с темы на тему, показывая, что после целого месяца житья бок о бок способен к собственным идеям и размышлениям, несмотря на повадки балованного ребёнка. Украсть патоку… украсть… Слово растравило ему память. Это случилось в Лагуате, в базарный день весной, когда серые с голубым горлышком голуби воркуют на пальмах, а ручьи мчат свободно и стремительно, будто жеребята. Стайка босоногих мальчишек спускалась с гор, неся в капюшонах своих поношенных джеллаб горсть фиников в дорогу. На площади, где расположились верблюды кочевников из Чёрных Шатров, они собрались вокруг торговца пирожками. Двое сделали вид, что дерутся, а остальные опрокинули прилавок и убежали — их руки были липкими от засахаренных пирожков.
— Мерль, — сказал Махмуди, — кажется, я знаю как. Давайте, например, устроим драку перед лотком китайца. Вы назовёте меня вором, я пойду за вами, а остальные парни смогут пощипать патоки.
— Почему я должен называть тебя вором?
Махмуди усмехнулся, и улыбка придала его вытянутым чертам странную загадочность и красоту.
— Это напомнит мне… торговца выпечкой!
Сцену разыграли безупречно.
— Грязный вор! — завизжал Мерль.
Махмуди бросился на лейтенанта, и оба повалились
