Анри Труайя - Петр Первый

Вернувшись домой, бояре встретили заплаканных жен, которые не могли утешиться, увидев своих мужей, лишившихся самого главного атрибута мужественности. Через пять дней во время банкета у генералиссимуса Шеина царь, развеселившись, приказал палить из двадцати пяти пушек залпом, а своему любимому шуту дал указание заняться оставшимися бородами. Шут дергал гостей за бороды и, гримасничая, подстригал их. Те, кто уже перенес подобное испытание, громко смеялись перед растерянностью тех, кому обстригали бороды у них на глазах. На следующем сборище – во время пира с участием пятисот человек, музыкой и танцами у Лефорта – удовлетворенный Петр мог наслаждаться гладкими щеками своих сподвижников. Лицами русские походили на немцев и голландцев. А сердцем? С этой стороны, думал царь, еще многое предстоит сделать.

Но Петр торопился в столицу не только затем, чтобы поработать ножницами. Неплохо было остричь бороды друзьям, но еще лучше отрубить головы врагам. Познакомившись с результатами расследования мятежа, он решил, что допросы проводились слишком мягко и что необходимо доказать ответственность Софьи и ее лагеря за этот заговор.

На этот раз царь хотел окончательно подавить стрельцов и лишить свою сводную сестру малейшей возможности еще раз когда-нибудь навредить ему. Чтобы в него верили, рука должна быть твердой. Он назначил комиссию из бояр во главе с Ромодановским, чтобы допросить и судить обвиняемых. С этой целью было приготовлено четырнадцать пыточных камер со всем необходимым оборудованием. Виновные, числом около тысячи семисот человек, заточенные в монастыри и тюрьмы Москвы, были доставлены в Преображенское в сопровождении ста тридцати человек и подвергнуты различным пыткам. Допросы начались 30 сентября – в день именин Софьи! – и длились по шесть-восемь часов в день. В воскресенье, единственный день, отдыхали. Тридцать костров для казней постоянно горели вокруг Преображенского. Как только кто-то из стрельцов отказывался отвечать на вопрос или отрицал очевидное, его подвергали пыткам. Подвешенного за запястья человека били кнутом, узкие и свистящие ремни которого разрезали ему тело до костей. В час наносили тридцать-сорок ударов. Когда мученик терял сознание, доктора приводили его в чувство. Тех, кто упорствовал, подвергали пыткам на дыбе, тело жгли головешками, прижигали ноги, пытали раскаленными щипцами. В конце концов палачи устали от работы с окровавленными кусками мяса, уже сто раз убитыми, судьи теряли рассудок посреди предсмертных хрипов и криков. Казалось, не утомился только один человек среди всех, Петр. Он присутствовал на пытках и, казалось, был опьянен запахом крови, сукровицы, жженой кожи и экскрементов. Он сам задавал вопросы, оскорблял, избивал эти человеческие лохмотья, которые едва уже имели силы говорить. Патриарх Адриан предстал перед ним с иконой Богородицы в руках и просил его проявить милосердие к заблудшим стрельцам. Петр вскричал в гневе: «…к чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на место. Быть может, я побольше тебя почитаю Бога и пресвятую Его Матерь. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, против него умышлявших!»

30 сентября триста сорок одного стрельца вывели колонной по двое и повезли на телегах в столицу на лобное место. Они качались, как манекены, в такт телегам, их одежда превратилась в лохмотья. В руках у стрельцов были большие зажженные свечи. Жены, матери и дети осужденных бежали следом за телегами с душераздирающими криками. У Покровских ворот конвой остановился перед сидящим на коне царем. Он был одет в польскую униформу, подаренную ему Августом II во время их встречи. Царя окружала группа обритых бояр. Рядом было много офицеров и весь дипломатический корпус, предупрежденный о казни накануне. В стороне от них толпился простой люд. Петр заставил представителя судейского приказа зачитать приговор, который осуждал на смерть «воров, разбойников, предателей веры и мятежников» стрелецких войск. И казнь началась. Двести одного человека из приговоренных повесили; сто человек, в возрасте от пятнадцати до двадцати лет, были наказаны кнутом, заклеймены и сосланы в Сибирь; сорок самых ярых мятежников были помещены в тюрьмы, где подверглись новым пыткам.

Это было только начало. Судьи и палачи с новыми силами принялись за работу. На этот раз они допрашивали не только стрельцов, но и их жен и прислугу царевен. У одной из служанок во время мучений начались роды. Другие по старой традиции, как писал Константин де Грюнвальд в книге «Россия времен Петра Великого», были погребены заживо. Петр приехал к своей сводной сестре Софье, чтобы лично допросить ее. Она полностью отрицала свою причастность к заговору. Сестра Софьи Марфа призналась только, что говорила с экс-регентшей о грядущем приезде стрельцов. И стрельцы, несмотря на страдания и истязания, которым они подвергались каждый день, никакими признаниями не смогли продвинуть расследование. Доказательств, что Софья – зачинщица заговора, не было, однако царь был убежден в ее вине в произошедшем. С третьего по восемнадцатое октября семьсот семьдесят два стрельца было обезглавлено, четвертовано или повешено. Сто девяносто пять человек из них были повешены на виселицах, установленных перед окнами Софьи в саду Новодевичьего монастыря, где она была заточена. Троим казненным в сведенные судорогами руки палач вложил копии прошения, которое бунтовщики адресовали царевне. Петр никак не мог остановиться в своей жажде мщения. Он хотел потопить в крови воспоминания об этих восстаниях, которые преследовали его с раннего детства. Он собственноручно брал в руки топор перед изумленными послами и участвовал в наказаниях. Многие современники, австрийские дипломаты Корб, Гвариент и господин Виллебуа, а также другие подтверждают этот факт. Что удивительного в том, что Петр решил сам взяться за дело? Он не гнушался любой работы, почитая за честь доказать, что преуспел во многих профессиях. Будучи когда-то матросом и умелым плотником, теперь он хотел продемонстрировать навыки профессионального палача. С суровой профессиональной добросовестностью он опускал клинок на шею осужденному. Хлещущая кровь вовсе не волновала его. Страдания были в глазах Петра всего лишь естественным делом. Его интерес к делу, которое он делал, был не садистским, а скорее научным. Царь не наказывал, он оперировал. И когда он заканчивал, то испытывал удовольствие от хорошо выполненного дела, как будто возвращался со стройки. Потрясенные от мысли, что царь собственноручно мог казнить приговоренных к смерти – пять человек, если верить Корбу, восемьдесят четыре, по воспоминаниям Курта Керстена, и целую сотню, по мнению Вилебуа, – некоторые авторы утверждают, что свидетельства современников основывались на слухах и что не стоит им доверять, чтобы не марать репутацию великого человека. Мне кажется, наоборот, что необузданный и мстительный характер Петра подтверждает правдоподобие его непосредственного участия в казнях осужденных.