Курт Воннегут - Вербное воскресенье

Оказывается, в клинике при Университете Айовы тоже задавались этими, основанными на фольклоре, вопросами. Они воспользовались тем, что преподавать в «Писательской мастерской» приезжало много именитых писателей, обычно не в самый лучший момент своей карьеры. Нас опрашивали на тему душевного здоровья нас самих, наших предков и отпрысков.

Мне сказали, что врачи не считают, будто мы страдаем галлюцинациями или в роду у нас были люди, которые видели или слышали что-то несуществующее. Но у подавляющего большинства присутствовала неизменная депрессия, и предки наши, выражаясь языком психологов, чаще остальных держали свой здравый ум в мрачном настрое.

Хочу еще добавить, что писатели не только депрессивны, в среднем у них коэффициент интеллекта сравним с коэффициентом консультанта в парфюмерном отделе торгового центра. Наша сила в терпении. Мы обнаружили, что даже недалекий человек может сойти за… ну, почти умного, если будет записывать раз за разом одну и ту же мысль, улучшая ее с каждым повторением. Вроде как накачиваешь шарик велосипедным насосом — любой может это сделать. Просто нужно время.

Я как-то слышал одного француза в книжном магазине на Мэдисон-авеню, который сказал по-английски, что за последние сорок лет в Америке не было написано ни одной книги. Я знаю, что он имел в виду. Он говорил о литературных сокровищах всемирного масштаба, книгах уровня «Моби Дика», «Гекльберри Финна», «Листьев травы» или, скажем, «Уолдена». Мне пришлось с ним согласиться. За мою жизнь (1922-?) ни одна американская книга не могла сравниться с «Улиссом», «В поисках утраченного времени», «Жестяным барабаном» или «Одним днем Ивана Денисовича».

И все же, перечитав имена американцев в моем списке друзей, я понял, что мог бы ответить тому французу. Окажись он сейчас передо мной, я холодно бросил бы ему: «Вы правы, мсье, мы не смогли произвести новых книг. Все, на что были способны бедные американцы, — произвести новую литературу».

Вот что я сказал о литературном вкладе моего друга Джозефа Хеллера в статье в «Книжном обозрении „Нью-Йорк таймс“» 6 октября 1974 года:

Кинокомпании, которая экранизировала первый роман Джозефа Хеллера «Поправка-22», пришлось собрать для съемок столько самолетов, что они составили бы одиннадцатые или двенадцатые по численности военно-воздушные силы в мире на то время. Если кто-нибудь захочет снять фильм по его второму роману «Что-то случилось», весь реквизит он сможет купить в ближайшем мебельном магазине — пару кроватей, несколько столов и стульев.

Жизнь в этой второй книге гораздо мельче и дешевле. Она съежилась, считай, до размеров могилы.

Марк Твен говорил, что после работы лоцманом на Миссисипи жизнь, по его ощущениям, катилась в основном под откос. Если рассматривать романы Хеллера в порядке их публикации, они демонстрируют что-то подобное в отношении всего поколения белых американцев из среднего класса — моего поколения, поколения мистера Хеллера, Германа Воука, Нормана Мейлера, Ирвина Шоу, Вэнса Бурджейли, Джеймса Джонса и тысяч других, — для них жизнь катилась под откос со Второй мировой войны, абсурдной и кровавой, как любая война.

Обе книги полны шикарных шуток, но обе они несмешные. Вместе они повествуют о боли и разочарованиях обычных хороших людей.

Мистер Хеллер — первоклассный юморист, который осознанно портит свои шутки — портит горечью в мыслях персонажей, которые их слышат. Он настойчиво пишет на давно избитые темы. После тысячи романов про летчиков Второй мировой, давно уже ставших макулатурой, он выдает нам тысяча первый, и этот роман постепенно признается шедевром логичного безумия.

Теперь он предлагает нам тысяча первую версию «Торгашей» или «Человека в сером фланелевом костюме».

Перед нами опрятно одетый офисный работник среднего звена Роберт Слокум, мрачноватый весельчак, который живет в милом доме в Коннектикуте, у него есть жена, дочь и двое сыновей. Слокум работает на Манхэттене в солидной фирме. Он беспокоен. Оплакивает упущенные возможности своей юности. Хочет получить прибавку, получить новую должность, несмотря на то что презирает свою фирму и свою работу. Иногда он неохотно изменяет жене на выездных конференциях в курортных городах, в обеденные часы или вечером, когда якобы задерживается на работе.

Он измотан.

Он страшится старости.

На описание этой затертой до дыр ситуации у мистера Хеллера ушло 12 лет. Вся книга — монолог Слокума. Все остальные люди присутствуют только в пересказе Слокума. А речь Слокума такая однородная от начала романа до самого конца, что я представил себе человека, который творит гигантскую статую из листового металла. Он формует металл миллионами одинаковых ударов рихтовочного молотка.

Каждая ямка — факт, угнетающе обыденный факт.

— Моя жена хорошая. Право, она была хорошей женщиной, — говорит Слокум в начале романа, — и мне иногда ее жаль. Теперь она среди дня прикладывается к бутылке, а когда мы бываем по вечерам в гостях, флиртует или пытается флиртовать, хотя совсем этого не умеет[6].

— Я подарил дочери машину, — сообщает он ближе к концу. — Настроение у нее, похоже, поднимается.

Своим мелким перестуком фактов Слокум вбивает в наши мозги, что он обречен быть несчастным, что угнетение его вызвано не врагами или особенностями его характера, но одними лишь фактами.

И что же сделали с ним эти скучные факты? Они требовали реагировать на себя, как полагается добропорядочному человеку. Он реагировал, реагировал, реагировал и в итоге закаменел в скуке, лишенный всяких способностей к радости в самой середине жизни.

Из всех миллионов фактов вокруг Слокума действительно ужасен только один. Невезение Слокума отличается от соседского лишь одним: его младший сын родился неизлечимым имбецилом.

Слокум не любит своего ребенка.

— Дерек у меня как-то не в счет, — говорит он. — Словно он и не мой вовсе. Стараюсь вообще не думать о нем; теперь это уже проще, даже дома, когда он играет у нас на глазах с какой-нибудь яркой погремушкой или пытается что-то сказать, но лишь невнятно лопочет. Теперь мне его имя и то неприятно. Детям нашим тоже нет до него дела.

Мистер Хеллер мог бы применить здесь или в других частях романа привычные чеховские методы, которые заставляют нас полюбить человека неидеального, порой скверного. Он мог бы сказать нам, что в этот момент Слокум был пьян или устал после неудачного дня на работе либо что бессердечные свои слова Слокум бормотал себе под нос или изливал незнакомцу, которого никогда больше не увидит. Но нет, Слокум всегда трезв и рационален в своих монологах, и ему наплевать, кто его слушает. Судя по набору совершенно неромантических эпизодов и откровений, он хочет, чтобы мы невзлюбили его. И мы оправдываем его ожидания.