Максим Чертанов - Диккенс

Р. Хореллу, клерку-поэту: «Поэту не следует вечно толковать о своем недовольстве жизнью и внушать другим, что они должны быть недовольны ею. Предоставьте Байрону его мрачное величие, а сами стремитесь услышать: „В деревьях — речь, в ручье журчащем — книги, в камнях — науку, и во всем — добро“». Некоей мисс Кинг, 9 февраля 1855 года: «…на мой взгляд, мальчик (ребенок от второго брака) какой-то слишком „жаргонный“. Мне знаком мальчишеский жаргон, присущий мальчуганам такого типа и такого возраста; но если принять во внимание роль этого персонажа во всей истории, то, на мой взгляд, автору следовало возвысить и смягчить этот образ, более ярко выделив в нем пылкость и жизнерадостность юности, романтическую ее сторону». К некоей мисс Джолли, 11 июля того же года: «Вы, разумеется, пишете для того, чтобы Вашу книгу читали. Между тем излишне мрачная развязка оттолкнет от нее многих… Кроме того, чрезмерное нагромождение ужасов будет губительным и для замысла книги. Весь мой опыт и знания настойчиво велят мне посоветовать Вам сохранить жизнь мужу и одному из детей. Таким образом, вместо того чтобы ожесточить читателя, Вы смягчите его, и из многих глаз польются слезы, исторгнуть которые возможно лишь нежным и бережным прикосновением к сердцу».

Он выбрал для себя «исторгнуть слезы», сознавал, что можно писать и иначе, никаких слез не исторгая, и будет тоже неплохо, но до конца принять этого не мог. Поэту Уолтеру Лэндеру, 5 июля 1856 года: «…каким замечательным доказательством силы чистой правды является тот факт, что одна из самых популярных книг на свете никого не заставила ни смеяться, ни плакать. Думаю, я не ошибусь, сказав, что в „Робинзоне Крузо“ нет ни одного места, которое вызывало бы смех или слезы. В частности, я считаю, что еще не было написано ничего бесчувственнее (в прямом смысле этого слова) сцены смерти Пятницы. Я часто перечитываю эту книгу, и чем больше я задумываюсь над упомянутым фактом, тем больше меня удивляет, что „Робинзон“ производит и на меня, и на всех такое сильное впечатление».

«Исторгнуть слезы» можно только нежным прикосновением, не грубо. У. Г. Уиллсу (своему заместителю в газете, которую Диккенс будет редактировать позднее) об одной из предложенных для публикации повестей, 22 июля 1855 года: «…боюсь, как бы эта повесть не причинила много горя, если мы предложим ее нашим многочисленным читателям. Я страшусь взять на себя ответственность и пробудить ужас и отчаяние, дремлющие, быть может, в стольких сердцах». И надо, чтобы пристойность была соблюдена. Уилки Коллинзу по поводу его романа, 24 января 1862 года: «Безнравственность всех остальных персонажей ничем не уравновешивается, и риск возрастает прямо пропорционально ее искусному нагромождению». Ему же о романе Чарлза Рида, 20 февраля 1867 года: «…если бы в суде мне прочитали сцены, в которых описывается, как пьяный Гонт явился в постель к своей жене и как был зачат последний ребенок, и спросили, пропустил ли бы я, как редактор, эти сцены (независимо от того, были они написаны истцом или кем-либо другим), я был бы вынужден ответить: нет. Если бы меня спросили почему, я бы сказал: то, что кажется нравственным художнику, может внушить безнравственные мысли менее возвышенным умам… Если бы меня спросили, пропустил ли бы я отрывок, в котором Кэти и Мэри держат на коленях незаконного ребенка и рассматривают его тельце, я бы снова по той же причине вынужден был бы ответить: нет…»

Писатели XIX века не только отличались нечеловеческой производительностью труда и еще каждый день писали десятки писем, вежливо отвечая любым встречным, они как-то успевали и развлекаться. Диккенс стал светским львом, завсегдатаем самых блестящих лондонских салонов — у леди Холланд, у леди Блессингтон (свел там знакомство с Бенджамином Дизраэли, будущим главой правительства, с проповедником и политиком Сиднеем Смитом, с банкиром-поэтом Сэмюэлом Роджерсом); а в это время его отец продолжал делать долги и позорить сына по всему городу.

Надо было, наконец, браться за исторический роман, там по замыслу были персонажи — промышленные рабочие, Диккенс в начале января 1839 года с Эйнсвортом и Форстером поехал наблюдать их в Манчестер, но, видимо, не вдохновился и потребовал у Бентли очередной отсрочки. Форстеру он 21 января жаловался: «Огромная прибыль, которую „Оливер“ доставил и продолжает доставлять издателям; жалкая, нищенская сумма, которую я за него получил… мысль об этом и сознание, что мне предстоит такой же тяжелый рабский труд на тех же условиях поденщика; сознание, что мои книги обогащают всех, кто с ними связан, кроме меня самого, и что в самом зените своей славы и в расцвете сил я вынужден барахтаться все в тех же цепях и тратить свою энергию понапрасну для того, чтобы другие могли набить себе карманы… все это удручает меня и лишает бодрости; зажатый в подобные тиски, я не могу — не могу и не стану — начинать новую повесть; я должен перевести дух; дождаться лета, провести какое-то время на свежем воздухе, без забот, и тогда, может быть, я приду в более спокойное и подходящее состояние. Словом, „Барнеби Раджу“ придется обождать с полгода. Если бы не Вы, я и вовсе бы его бросил».

Он подал в отставку с поста редактора «Альманаха Бентли», издатель мог подать в суд за нарушение условий контракта и наверняка бы выиграл, но это считалось неприличным, к тому же должность согласился занять Эйнсворт, и Бентли сдался. Зато не сдавался Джон Диккенс, который не только занимал у издателей от имени сына, но и торговал его автографами; терпеть это было далее невозможно. В первых числах марта Чарлз поехал в Альфертон близ Эксетера, снял там дом, сам меблировал его и перевез туда родителей. Он отсутствовал неделю и за это время послал жене пять писем, очень нежных: «Нелепо было бы даже пытаться выразить, насколько я по тебе скучаю… По утрам очень тоскую по детям, по их милым голоскам…» Кэтрин вновь была беременна. Зачем, если она так плохо переносила роды и не могла как следует ухаживать за детьми? Муж сознательно хотел много детей, не считаясь с ее нежеланием? Ведь не может быть, чтобы он, такой «ушлый», друживший с докторами, не знал, как… Да нет, знал, похоже: Макриди он писал, что они к осени ждут «последнего, заключительного члена благородной семьи с тремя детками». Посмотрим, что там дальше будет…

13 марта он был избран в комитет Королевского литературного фонда, 20-го председательствовал на обеде в честь Макриди, заканчивал «Никльби», 30 апреля снял дом в Питершеме, пригороде Лондона, и перевез туда семью на все лето; поездки (без жены) в Лондон на спектакли Макриди, гости (Форстер, Берд, Маклиз), скачки, пешие прогулки, крикет, метание колец; физически чувствовал себя очень хорошо и изумлял друзей, поднимаясь в шесть утра, чтобы поплавать в Темзе перед завтраком. К июлю в голове у него созрел новый проект, который он хотел предложить Чепмену и Холлу.