Дневник отчаяшегося - Фридрих Рек-Маллечевен
Я говорил об этих вещах с Костей Лейхтенбергом в прошлое воскресенье на Троицу. Он вернулся из золотых шахт Южной Африки два года назад и, как коренной русский, знает эти вещи не хуже, чем западный мир… мы едины с ним в понимании, что с надвигающейся войной приближается момент, когда славянский мир впервые предъявит Западу свою визитную карточку. Если посмотреть, то Германия, которая устами Гитлера при каждом удобном случае говорит о «Всевышнем» и «провидении», настолько скептична, насколько может быть скептичен сегодня пожилой западный народ… а Россия, которая двадцать четыре года назад приняла свой крест и из-за далеких целей продолжает голодать, мерзнуть и страдать, напоминает случай уже упомянутого мною богоотрицателя, который, согласно словам Достоевского, ближе к Богу, чем скептик. Так случилось, что вчера, на рассвете палящего жаркого дня, я включил приемник и, к своему удивлению, услышал господина Геббельса, который только что объявил войну вчерашнему союзнику. В глубоком потрясении я выключил радио. Вполне возможно, что новая война, которая сейчас начинается, поглотит и меня, мое имущество, мою физическую жизнь, моих детей; вполне возможно, что я буду втянут в водоворот этого последнего удара гитлеровского гения…
Тем не менее первой реакцией было дикое ликование. Этот народ, в сокровенную, глубоко скрытую и едва видимую суть которого я неизбежно верю, приближается к крупномасштабной и спасительной операции, которая освободит его от отвратительных стай и научит его, пусть через невыразимые страдания, верить в других богов, кроме нечестивой немецкой троицы Круппа, Рёхлинга и Фольксемпфенгера[158].
Сатана, овладевший им, в своей чудовищной самонадеянности завел его в силки, и он никогда не сможет освободиться из них. Таков вывод, и он заставляет ликовать мое сердце. Я ненавижу тебя… Я ненавижу тебя во сне и наяву, я ненавижу тебя как губителя душ, я ненавижу тебя как губителя жизни, я ненавижу тебя как заклятого врага человеческого смеха… и смертельного врага Бога я ненавижу в тебе.
В каждой речи ты издеваешься над духом, которому заткнул рот, и забываешь, что одна мысль… во всех страданиях пульсирующая мысль может оказать более смертоносное действие, чем все твои пыточные приспособления… Ты угрожаешь каждому противнику смертью, но ты забываешь, что наша ненависть проникает в твою кровь, как смертельный яд, и что мы умрем, радуясь, если только сможем увлечь тебя за собой через нашу ненависть. Пусть жизнь исполнит это желание, пусть она погибнет, достигнув этой цели. В глубине души лю-дей, которых ты сегодня атакуешь, родились слова, и я записываю их в этот час, ибо они относятся к тебе так же, как и к нам: если они изгонят Бога с земли, мы, подземные люди, будем петь скорбную песнь Богу, который есть радость…
Сентябрь 1941
На днях, проезжая мимо маленькой перевалочной станции в Гархинге в Верхней Баварии, я увидел первый транспорт с русскими пленными…
То есть я их не видел, а только почувствовал. Из запертых товарных вагонов стоящего на подъездном пути состава летний ветер доносил зловонный запах мочи и человеческих экскрементов, и, приближаясь, я заметил соответствующие следы, стекающие из вагонов через щели и трещины в настиле на железнодорожное полотно.
— Они набиты там, как скот.
Ополченец, который рассказал мне об этом, не был согласен с таким обращением с беззащитны-ми людьми — он выглядел действительно возмущенным.
— В лагерях их оставляют голодать до такой степени, что они вырывают траву из земли и проглатывают ее.
По соседству произошло следующее. Сын, эмигрировавший много лет назад из Америки, после богатой приключениями одиссеи возвращается домой к бедной и вполне респектабельной семейной паре, дает своим родителям, которые рады ему, несколько стодолларовых купюр и после роскошного приветственного обеда ложится спать. Ночью, пока он спит, родители долго сидят вместе, затем, после глубоких раздумий, мать берет длинный кухонный нож и, глядя на красивые деньги, перерезает горло ничего не подозревающему сыну. Хорошие и честные люди в общем-то. Если развивать мою старую гипотезу, то за всеми зверствами и беспрецедентным отрывом в общем-то хорошего народа от всякой морали стоит космический процесс, гигантский психоз и освобождение связанной орды демонов — если я выскажу эту гипотезу, меня засмеют, обругают фантазером и сошлются на физиологическое одичание, которое можно наблюдать на каждой войне. Посмотрим, не докажет ли последующая историография, пусть и спустя многие десятилетия, мою правоту.
И поэтому кажется, что смерть оставшихся хороших людей тоже относится к этой симптоматике… будто умирание происходит по плану, в жутком систематическом порядке. Клеменс фон Франкенштейн зимой, когда на несколько дней собирался приехать ко мне, заболел сильным гриппом, который сначала считался только гриппом, но потом, поскольку он не поддавался лечению, потребовалась клиническая терапия. Недавно, навещая его, я был потрясен ужасной переменой в истощенном лице — сегодня знакомый врач прислал мне копию мюнхенского клинического еженедельника, в котором я нашел прецеденты рака легких. Первый случай, описанный в довольно неловкой неосторожности от имени Кле, касается его, доброго, чистого… который по поведению и нраву всегда казался мне последним немецким дворянином! Но, как будто судьба и правда хотела отнять у меня всех друзей, будто растущее одиночество тоже относится к мукам времени, в тот же день до меня дошла весть о тяжелой болезни, поразившей кузена Кле, графа Эрвейна Шёнборна. Владелец огромного поместья Визенхайд, внук старого рейхсканцлера Гогенлоэ[159], человек истинно гуманистического духа, променял обычную карьеру юриста и дипломата на медицинское образование и основательную подготовку хирурга — после завтрака в роскошной комнате, обои которой были созданы Рафаэлем, богатый хозяин поместья обычно отрывался от своих гостей, чтобы на легком мотоцикле отправиться к своим пациентам, которых, разумеется, лечил бесплатно. Теперь кажется, что даже он, великий ученый и филантроп, был сведен с ума многолетним переутомлением. Мы были… Франкенштейн, он и я, компанией друзей, связанных между собой многими спортивными и личными переживаниями, но прежде всего нашим общим отношением и надеждой на светлые времена. При мысли о том, что придется потерять и его, кому обещал повлиять на будущее страны, я содрогаюсь. В зале темнеет свет, сцена пустеет, и из ее невидимых подсобных помещений на меня дует ледяной ветер. Только призраки остаются сидеть в партере, и в смертельном одиночестве, на глазах у орды троглодитов пьеса должна будет завершиться.
Берлин,
