Катрин Денев. Красавица навсегда - Андрей Степанович Плахов
«Дневная красавица», – писал французский критик Мишель Обриан, – была для Катрин Денев ролью, в которой ничего не стоило сломать шею. Она должна была изобразить страсть на грани безобразного и при этом не показаться смешной или отталкивающей… Она выигрывает партию, и свидетельство тому – что мы начинаем осуждать недуг героини, а не ее саму и не можем забыть ее ранящей улыбки».
Критики посвятили много хвалебных слов этой работе Катрин Денев, открывшемуся в ней темпераменту, как никогда чистым и прозрачным ее чертам, гармонирующим с красками осени. Но это лирика, а в чем существо высшей, как считают многие, творческой удачи актрисы?
Вот впервые, озираясь в нерешительности, ее героиня звонит в дверь притона мадам Анаис. Темное пальто и строгая шляпка Северины – Денев, сам ритм ее движений, легких и одновременно сдержанных, – все свидетельствует о воспитанности буржуазки, дорожащей своим реноме и чурающейся всяких экстравагантностей. Но чем изощреннее порок, затягивающий героиню, тем спокойнее ведет себя Денев и вместе с тем очевиднее ее исключительность в мире любовного сервиса.
Северина в ее исполнении – как Алиса в Зазеркалье, она среди «ночных красавиц» – профессиональных проституток – единственная затесавшаяся в их семью «дневная красавица». Бунюэль не случайно намекает здесь на названия двух существующих в природе видов бабочек – belle de nuit и belle de jour. Насекомые очень часто появляются в кадрах его картин, придавая им дополнительную метафоричность, что побуждает вспомнить знакомую практику сюрреализма. В данном случае метафора становится словесной, смысловой. Когда Катрин Денев спрашивали, изучала ли она среду проституток для съемок у Бунюэля, актриса высказывала недоумение. Она играла только некую гипотезу, сослагательное наклонение: могло бы быть и так…
В «Дневной красавице» Денев остается героиней волшебной сказки. И остальные ситуации фильма вместе с персонажами восходят к фольклору – этому далекому предку городского романа, мелодрамы, прочих форм беллетристики. Мадам Анаис – коварная волшебница, Юссон – провокатор, агент злых сил. Экзотичные, со следами восточного происхождения посетители заштатного дома свиданий вносят в него атмосферу сказочных гаремов, чуть ли не пещеры Али-Бабы.
Неотделимость в структуре фильма действительного хода событий от их сказочной трансформации создает атмосферу неразгаданности. Не разгадана и сама героиня Денев, которую словно не затрагивает грязь – Северину нельзя назвать аморальной. Так же как мир, которому она противопоставлена, не морален. Они едва касаются друг друга: путешествие, которое совершает Северина, уводит ее в глубь самой себя, вдаль от повседневности, склоняет к поискам ускользающей истины человеческого бытия. Северина – не только героиня, но и творец сказки, новой сказки, где добро и зло потеряли свое конкретное, осязаемое обличье.
Переход от точности детали (светские, сдержанные интонации, скромное сен-лорановское платье, куда вложена бездна вкуса и средств) к потустороннему существованию, подобному бесстыдному сну, – был очень сложен для молодой актрисы. В некоторых эпизодах, где необходимо обозначить заявившую свои права чувственность, она испытывает недостаток профессионального опыта. На помощь приходит сама природа исполнительницы: ее инфантильность, неопытность, беззащитность не сыграны, а натуральным образом зафиксированы камерой. Лицо юной Денев – еще не пресловутая «ледяная маска», а нежный лик, напоминающий высшей марки фарфоровые изображения. Их непроницаемое совершенство ранит и волнует, в них – безыскусное искусство, простодушный изыск. Бунюэль знал это и именно это сделал основой внутреннего сюжета фильма.
Критик Валентин Михалкович увидел в поступках Северины, чье сознание искалечено христианскими догмами, поиски собственной, пускай даже мифической вины. По его словам, в «тотальную вину мира «Дневной красавицы» входит и первовина праотца Адама, и вина предков, не принявших Христа – искупителя грехов, и воспитанная христианством потребность в вине… ради последующего очищения… Где-то бродят по миру, изображенному в «Дневной красавице», и на мгновение входят в жизнь Северины жалкие уроды; они требуют от других, чтобы их за что-то наказывали, чтобы их истязали и мучили, ибо физическая и душевная боль для них есть необходимое условие нравственного комфорта»[13].
C этой точки зрения и Северина обретает в финале «абсурдную успокоенность» именно тогда, когда вынуждена, заботясь о муже-калеке, ежедневно сталкиваться с наглядным доказательством собственного греха: «Она приобрела свою вину, и все теперь стало на свои места».
Но ведь недаром Бунюэль дает в череде фантасмагорий Северины две несомненно реальные, хотя и предельно краткие сцены из ее прошлого. В одной мы видим, как девочка с живыми глазами становится объектом мужского посягательства; в другой – та же девочка отвергает церковное причастие. Последнее воспоминание вспыхивает в мозгу героини как раз в тот момент, когда она переступает порог дома свиданий. Стало быть, этот шаг – не только самобичевание и поиски вины, но и протест. Здесь нет противоречия, ибо католицизм в понимании Бунюэля сам соткан из противоречий. Католицизм – это ангельская доброта Виридианы и ее же неизбывная гордыня; это вера в загробную жизнь и доходящий до некрофилии культ умерших; это жаждущее чистоты умерщвление плоти и мстительные взрывы подавленной чувственности. Католицизм – это еще и пышный ритуал, пародийной изнанкой которого становятся эротические спектакли, разыгрываемые почтенными посетителями борделя.
Всю свою сознательную жизнь Бунюэль слыл богохульником, ниспровергателем догм и устоев. Однако ниспровергал он их, исходя из опыта тех, кто получил в детстве, подобно самому Бунюэлю, очень сильную дозу религиозного наркотика. С семи до пятнадцати лет будущий режиссер воспитывался у иезуитов, что оставило ему в наследство «мир, полный вытеснений и подавлений». Отсюда – пристрастие к капризам инфантильного сознания, настойчивая, почти рефлекторная связь догматического и запретного у тех персонажей Бунюэля, которые взращены «под знаком сутаны и секса». Даже в «Виридиане» режиссер, по его словам, стремился провести «эротические и религиозные навязчивые идеи детства». В «Дневной красавице» этот мотив получил дальнейшее развитие – в значительной степени благодаря способности Катрин Денев воплощать в одном обличье целомудрие и порок, инфантильность и причастность к тайне жизни.
Бунюэль не раз повторял, что его «интеллектуальное освобождение» – и по времени и по существу – совпало с увлечением режиссера сюрреализмом. В «Дневной красавице» увлечение возвращается, и на очень высоком градусе. Финал картины особенно показателен в этом смысле: только что по лицу мужа Северины, узнавшего правду о ней, текли слезы гнева и потрясения – и вдруг он с ласковой улыбкой
