Орест Кипренский. Дитя Киприды - Вера Исааковна Чайковская

Вот ее он писал с явным вдохновением, так же как и «Сивиллу Тибуртинскую» с ее ночным, «колдовским» бдением женского персонажа.

Картина «Читатели газет в Неаполе» загадочна во многих отношениях. Идут споры, кто на ней изображен – русские или поляки. По своей художественной манере она открывает какого-то нового Кипренского, освободившегося от академической композиционной завершенности и от «назарейской» законченности. Она написана легче, эскизнее, без академических правил компоновки[160]. Четыре мужских персонажа предстали тут единой «кучкой», но каждый в своем психологическом состоянии. Изображенный в просвете глухой стены вид моря, неба и курящегося Везувия придает картине какой-то открытый характер, распахивает ее в большой мир. Говорит о свободе человека и природы.

Кто же эти персонажи?

Сам Кипренский писал в Петербург, что это русские путешественники, читающие в Неаполе французскую газету о взятии Варшавы русскими войсками[161].

Эту версию поддерживает автор новейшей монографии о Кипренском Евгения Петрова, аргументируя ее тем, что картина была предназначена для графа Дмитрия Шереметева, который участвовал в подавлении польского восстания и даже получил за это награду[162].

Мне же представляется, что это одна из мистификаций художника, который выразил в картине свое сочувствие восставшим полякам. Как мистификацию рассматривает версию о «русских путешественниках» и Валерий Турчин[163]. Наиболее проницательные современники догадывались, что изображены поляки. Академический профессор в отставке Андрей Иванов писал сыну, знаменитому в будущем художнику Александру Иванову, что на картине изображено «несколько особ польской нации», причем считал характеры изображенных «верными и свойственными (этой – В. Ч.) нации[164].

В самом деле, четыре мужчины в домашних халатах как-то мало похожи на русских. Они раскованнее держатся, свободнее одеты. У читающего вслух газету к груди прижата маленькая собачонка, на одном из слушающих смешная соломенная шляпа с кисточкой. И вообще – они слишком сосредоточены и напряжены, что выдает их особый «кровный» интерес к польским событиям. Они стоят на фоне глухой стены, но за ней вдруг открывается вид на залив и курящийся Везувий, что невольно ассоциируется с восставшей Польшей.

Андрей Иванов особо выделил лицо человека, стоящего рядом с читающим. Оно и впрямь запоминается какой-то особой одухотворенностью черт. Существует давнее предположение, что это «опальный» в России поэт Адам Мицкевич, а окружающие – его друзья[165]. Газету читает польский поэт и переводчик Антоний Одынец, рядом с ним сам Адам Мицкевич, за ним поэт Зигмунд (Сигизмунд) Красинский, замыкает группу граф, военный, филантроп, польский эмигрант Александр Потоцкий – единственный среди изображенных «не поэт». Надо сказать, что двое изображенных Кипренским поэта – Мицкевич и Красинский – входят вместе с Юлиушем Словацким в тройку самых знаменитых польских поэтов эпохи романтизма. Так что и тут проявилось чутье Кипренского на поэтов! В это время три польских поэта и впрямь путешествовали по Германии, Швейцарии и Италии. Так что они вполне могли оказаться в Неаполе, где знакомый с Мицкевичем еще по Петербургу художник их и запечатлел.

Мятежный Мицкевич в 1824 году был выслан из Литвы и оказался в Петербурге, а потом и в других российских городах. Кипренский изобразил его на карандашном портрете как раз после его появления в Петербурге – в 1824 или в самом начале 1825 года. В 1829 году – Мицкевич уже за пределами Российской империи. К действиям России по отношению к полякам он относился резко отрицательно и этого не скрывал.

На карандашном портрете Кипренского Мицкевич из-за какого-то отрешенного взгляда выглядит старше своих двадцати шести лет. Пушкин тоже отметил этот «неземной» взгляд:

Нужно заметить, что стихотворение, посвященное Мицкевичу, где польский поэт представлен то дружественным, то враждебным «русским друзьям», Пушкин не опубликовал.

Образ Мицкевича на рисунке Кипренского очень схож с персонажем картины: зачесанные назад темные волосы, появилась небольшая «голландская» бородка, которую, как отмечает один из пушкинистов, он начал носить как раз в 1831 году[166], и выделенный «горящий» взгляд. Если это и впрямь Мицкевич, то Орест сильно рисковал. Мицкевича в России могли узнать, а его позиция по отношению к российской политике была яростной и непримиримой.

Но такая игра с сильными мира была вполне в духе Кипренского. Недаром чиновники на него уже писали из Италии доносы.

Я уже отмечала, что Николай I, судя по всему, улавливал «флюиды свободы», исходящие от художника, и это его раздражало.

В 1831 году император имел случай это раздражение продемонстрировать. Кипренский написал ему личное письмо, переданное через Бенкендорфа. Он предложил Николаю I восемь картин – из них семь своих лучших работ и работу отреставрированного им Тициана – под залог 20 тысяч рублей «на пять лет без процентов»[167]. Словом, предложил царю взаимовыгодную сделку. Сказать по правде, предложение было необычно и дерзко. Русские художники себя так с царем не вели. Это возрожденческие мастера в Италии на равных общались с королями, папами и меценатами. Но и Кипренский ощущал себя «царским сыном», если не по рождению, то по мастерству.

Царь же думал о нем иначе. Чиновничья машина завертелась. К чести посланника в Риме князя Григория Гагарина и посланника в Неаполе графа Штакельберга, они высказали о Кипренском и предложенных им царю картинах в целом самое благоприятное мнение.

Даже суховатый Штакельберг «присовокупил», что Орест Кипренский «не только по таланту, но и по своему поведению имеет основание уповать на благоволение Правительства…»[168]. Оба сановника пишут о его тяжелом материальном положении. И надеются на «царскую милость».

Что же царь? Поставил резолюцию: «Повременить». Никакой милости и уважения к таланту! Однако Кипренский упрям. Он не оставляет мысли продать свои картины Николаю I. В 1834 году, находясь во Флоренции, предлагает Николаю I три свои картины: «Портрет Швальбе», «Портрет Торвальдсена» и «Сивиллу Тибуртинскую». Все три картины морем посланы из Ливорно в Петербург и доставлены в Зимний дворец для показа Николаю I. Тот купил только «Портрет отца» – работу раннего «русского» Кипренского, заплатив художнику ровно столько, сколько тот просил, – 5 тысяч рублей.

Годом раньше Николай I купил на Академической выставке (осень 1833 года) еще одну картину Кипренского – «Вид Везувия с моря», заплатив 2 тысячи рублей, причем остальные картины, в частности Егорова и Воробьева, были им куплены за более высокую цену[169]. Вот и весь «урожай» картин замечательного российского художника, собранный императором…

Но, повторяю, Кипренский упрям. К тому же ему необходимо заручиться поддержкой императора и его двора, чтобы вернуться в Петербург с молодой женой.

С этим, очевидно, связаны его судорожные попытки заинтересовать своими, как мы бы сейчас сказали, проектами петербургских чиновников.

Еще находясь в Неаполе, он пытается увлечь министра духовных дел князя