Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Санкт-Петербург! Разве смогу я когда-нибудь без придыхания и восхищения произнести твое имя! Такие вроде бы скучные, но по-своему великолепные казарменные кварталы твои влекут к центру, а там: желтоватые дворцы в стиле ампир; многочисленные каналы, которые дали тебе прозвище Северной Венеции; Казанский собор, эта греза из малахита, золота и гранита; Исаакиевский собор, этот в камень обращенный Грааль; величественный Зимний дворец на огромной площади, гранитные набережные с их дворцами, меж которыми многоводная Нева, питаемая многими большими озерами, величаво и равнодушно стремит свои серые волны в Балтийское море. Вспоминаю золотой шпиль Адмиралтейства; покрытый деревянным настилом Невский проспект, по которому коляски могут ездить в десять рядов; веселые острова в дельте Невы, сей летний рай горожан; твои большие сады, особенно живописйейший Летний сад, усыпанный детьми и их воспитательницами. И меня, как других, переполняет память твоя: здесь на берегу Мойки умер Александр Пушкин; здесь, преследуемый полуреальными призраками, бродил по твоим улицам Гоголь; из того вон окна, морща лоб, взирал на мир Лесков, ужасаясь несправедливостям этого мира; здесь сражался с клубком видений Достоевский, а у той вон темной подворотни Тургенев выбросил по ошибке листок, на котором нацарапал свое гениальное стихотворение. Петербург! Тебя упрекают в том, что ты самый продуваемый город мира, но ведь то восточные ветры, что дуют со священных ладожских обетований.

Петербург, окно в Европу, прорубленное стальной волей неукротимого владыки! На его гранитном постаменте несется вперед Медный всадник, не обращая никакого внимания на змею, извивающуюся под копытами его коня, и указует сильной рукой на Запад. И каждой весной его опаляет благоухание сирени. Петербург, создание человеческого духа, призрачный град с белыми ночами под белесым северным небом и склизкими ноябрьскими ночами, когда умирают не призраки, а бедные люди; я не знаю другого места на земле, которое и самому упертому упрямцу могло бы доказать, что бытие наше состоит не из одной лишь жалкой реальности, но что между Здесь и Там простираются волны Неизведанного.

Итак, я в Петербурге. Куда же первым делом направлю стопы? Куда же еще, как не к Александру Блоку?

Крайности. Поэт Александр Блок жил в казарме. Его отчим был полковником лейб-гренадеров. Пришлось произнести имя поэта часовому мрачного вида, который и указал на окна второго этажа.

Время послеобеденное. Меня ждали. Блок занимал небольшую квартирку, которая была отделена от апартаментов полковника.

Так ли я представлял себе Блока? Так в точности. Он носил черную просторную блузу с узким белым воротником. Он был еще молод, двадцати шести лет, но в его фигуре не осталось ничего мальчишеского; он был среднего роста, строен, но чувствовалась и какая-то кряжистость, которая временами делала его немного неловким. Его каштановые волосы слегка вились, его безбородое лицо оставалось сосредоточенным, даже когда он улыбался. Говорил он медленно. Его светлые глаза можно было назвать скорее печальными. Губы полные и неожиданно красные. Вокруг его высокого овального лба держался нимб задумчивости и своеволия. Движения его были медленны, иногда почти как у больного. Он не был ни сердечен, ни добр, но не любить его было нельзя. Так мог выглядеть только поэт.

А его жена? Любовь Дмитриевна, не уступавшая ему в росте, белокурая, стройная, была очень красива, но какой- то старинной, несовременной красотой, будто из восемнадцатого столетия. Она была очень уверена в себе и, несмотря на юный возраст, уже довольно полная женщина; она крепко стояла на земле, любила жизнь и знала в себе это. Она была любезнее и веселее Блока и, во всяком случае, гораздо определеннее в своих суждениях, чем он. Сразу было заметно, что она очень умна, несмотря на всю свою грациозную обольстительность. Однако ее нельзя было назвать изящной, руки у нее были хоть и красивы, но великоваты; несколько великоват был и мягкий, хорошо очерченный рот.

То была великолепная пара, словно созданная друг для друга. У них я чувствовал себя как дома.

В тот же вечер я познакомился и с матерью Блока, очень худой, нервной старой дамой, слегка, может быть, изысканной и жеманной, с той неуемной любезностью, которая присуща людям, стосковавшимся по общению. В противоположность сыну, движения ее были весьма элегантны.

Под конец появилась и ее сестра, госпожа Бекетова, которая потом написала такие милые воспоминания о Блоке, настоящая дама, сама сердечность и любезность; она немедленно занялась сервировкой чая.

Блоку, судя по всему, нравилось в такой атмосфере, он явно наслаждался окружением женщин, которые его баловали и им восхищались; в нем было что-то от маменькою фшка.

Его мать протянула ему какой-то конверт. Любовь Дмитриевна взглянула на меня и, улыбнувшись, покачала головой. Позже я узнал, что мать и сын, хотя и жили в одном доме, ежедневно обменивались посланиями. Это многое объясняло.

В тот вечер мы были заняты одними стихами. Я перевел уже две трети «Стихов о Прекрасной Даме», и Блок, который хорошо знал немецкий, хотел послушать то, что я ему еще не прислал. А мне льстило читать в таком кругу.

Читал стихи я так, как научил меня этому Франц Хессель, и в то же время с некоторой акцептацией, как в кружке Георге: каждое слово произносится четко, скандируется без смыслового или эмоционального нажима, но с патетикой. Это произвело впечатление, ибо Блок читал стихи схожим образом, хотя и спокойнее, бесстрастнее, слегка проглатывая окончания, без такой энергии, как я, то есть естественнее. Особенно большой успех я снискал у его жены и его тети. Удивительно, как подстегивает честолюбие даже самых независимых молодых людей похвала элегантных женщин.

Блок читал много нового, совершенно отличного от религиозной магии «Стихов о Прекрасной Даме». Теперь в его произведениях проступал древний демонизм природы, разудалый сюрреализм, который был совсем не по душе его матери, зато нравился его жене, бурно выступившей на защиту этих стихов — невзирая на то, что они были посвящены не ей. Я конечно же занял сторону Любови Дмитриевны. Удивительно, в каком объективном тоне обо всем судили: не говорили «мой сын» или «мой муж», а только «Блок» или «он», или, на самый худой конец, «Саша».

Потом я прочитал еще стихи Стефана Георге, но они Блоку не понравились. Он был странным образом лишен малейшего интереса к новейшим немецким поэтам; все его симпатии принадлежали Гейне, из которого он многое переводил — в основном вирши с сильным сентиментальным душком, явно не лучшие у этого поэта.