Анвар Исмагилов - Люди былой империи (сборник)

«Башня поэтов» в Танаисе.

«Дом Анвара» в Танаисе.

Индеец Анвар. Танаис, лето 1986.

А зима в том году была лютая! Раскоп занесло до уровня степи, мост через крепостной ров обледенел и погрузился в сугробы; от домика к домику рыли тоннели, а мою радиорубку замело выше крыльца и подбородка. В степи, открытой и продутой насквозь, можно было замёрзнуть в ста метрах от жилья.

Но маленькая колония молодых бессемейных научных сотрудников жила и работала, почти не обращая внимания на пещерный быт. До Ростова-на-Дону можно было добраться на электричке за пятьдесят минут, но иногда казалось, что нет больше в мире никаких городов, а есть только черно-синее небо с бешеной промёрзлой луной, под которой сияют богатейшие снега, залившие мертвую округу.

В степи дрова – особая ценность, и с лета мы завезли в каменный сарай некрупный и быстро замерзающий антрацит. Для того чтобы добыть топливо на ночь, требовалось известное мужество. Им в полной мере обладал дворник Сергей Ватохин. Как водится в таких местах, имел он почти законченное философское образование и любил погутарить со мной вечерком о некоторых деталях системы Лао-Цзы или подробно доказывал мне априорность существования высшего «Я» во Вселенной. При этом белобилетник Серёга, едва видевший собеседника сквозь толстенные стекла очков, обладал невероятной силой и выносливостью. Летом он на спор за час вынул из раскопа столько же земли, сколько три здоровенных студента. И уголь слушался Серёгу, выходца из Донбасса. У нас в руках антрацит тушил разгоревшиеся дрова или раскалял плиту так, чтоприходилось вынимать его в ведре и вываливать в снег. Если за дело брался Ватохин, то мокрый уголь горел ровно, непрерывно и с видимым удовольствием.

Еще у Серёги был дворовый кот. Скорее дажеэтобыл камышовый кот, если судить по угрюмому характеру и невероятным размерам: встав на задние лапы, он свободно доставал наждачным языком до подбородка Ватохина, а в прыжке за наживкой взлетал почти до лампочки. Кличкой Матрас он был обязан своей желто-коричневой полосатой шкуре и невероятной лени. Хозяин кормил Матраса кусками варёного мяса из борща, жирной сырой рыбой из Мёртвого Донца, а летом научил его тащиться от жареного кофе – насыпал ему горсть коричневых зёрен из пакета и сам удивился громкому хрусту из огромной пасти. Кот полюбил кофейный кайф, подробно разжёвывал зерна, тянулся изо всех сил, выгибая мощную спину, бешено скакал по веранде, сшибая щербатые чашки, нещадно драл листья и лозы дикого винограда, утомлялся и, дотащившись до ближайшей скамейки, в истоме растягивался на ней всем своим могучим телом. В ступоре он не замечал даже многочисленных кошек, шаставших по округе, и только иногда громко подвывал «му-а-у-у-у», очевидно воображая себя тигром в уссурийской тайге.

Но дворник-философ был знаменит не только дрессированным котом и геракловой силой.

Однажды днем 6 января он взял у меня лист бумаги, обгрызенную шариковую ручку и, покуривая самодельную бамбуковую трубочку, начал весело и не спеша составлять какой-то, как мне показалось, праздничный план на бумаге.

В четыре часа дня на дворе уже стемнело. Потрескивали от лютого мороза деревянные балки, в трубе выл и кружился залетевший ненароком дух зимнего ветра, рядом с домиком скрипел и колотил ведром по ржавой цепи колодезный журавль, задрав худую шею в мерзлое небо.

Серёга дописал план и протянул мне листок:

– Смотри, Садат, что мне пришло сейчас в голову. Надо будет проверить эту схему лет через десять!

Я начал читать, и, признаюсь, глаза у меня округлились:

«В предстоящие нам десять лет должны произойти следующие события:

– большая война с армянами на Кавказе;

– там же – землетрясение;

– распад социализма в Европе – 1989 год, начнётся с Чехословакии;

– вывод Советской Армии из Германии;

– объединение двух частей Германии в одно целое, без границ;

– военный переворот в СССР – 1991 год;

– затяжная война на Балканах – 1990 год и далее;

– новая кавказская война в середине девяностых…»

И так далее…

Я ему говорю:

– Военный переворот в СССР – это я верю, на это мы всегда горазды. Но остальное – это уж ты, извини, загнул. Понятно, что мы движемся в сторону прогресса, но вряд ли с такой скоростью.

Ватохин усмехнулся и внимательно посмотрел на меня через очки. Потом он ткнул пальцем в небо и загадочно выразился:

– Это вести оттуда. Я просто передаю информацию. Хочешь верь, хочешь нет.

У меня закружилась голова. Серёга молча смотрел и попыхивал трубочкой. От печки веяло ровным теплом, на потолке сияли алые пятна света из-под дырявых конфорок. Чайник посапывал облупленной крышкой. В этот момент на улице что-то громко зашипело ивзорвалось. Окно, затянутое дедморозовскими узорами, осветилось поднебесным светом. Я вздрогнул: мистика, да и только!

– Это шоферюга из ракетницы стреляет, – хладнокровно заметил Серёга.

Я выдохнул и нервно засмеялся. Только представьте себе: сидят под звёздным небом в тесном каменном домике два молодых человека, варят гороховую кашу с копчёными рёбрами и обсуждают план будущего Европы и мира! И ведь подумать только, насколько он оказался прав!

Вдруг такая тяжёлая тоска взяла меня ото всей этой мистики, кота-кофемана, кромешного снега, темноты, сугробов, что я засуетился, подхватился, упаковал гитару и собрался в Ростов, поближе к горячему водоснабжению и канализации. К тому же в обед я вспомнил, что сегодня меня приглашали на день рождения капитан-механика теплохода «Курейка». Значит, подадут сладкую водочку, жирнючих азовских лещей, осётра в пергаментной бумаге, терпкие мочёные яблоки из кадушки с балкона, а из духовки соседа Андреича в середине вечера принесут толстого скворчащего гуся с черносливом, а под конец мы будем петь песни, и они тронут сердце какой-нибудь лукавой разведённой подружки…

Серёга изумился:

– Ведь сегодня Рождество, куда ты едешь? Его надо встречать дома, среди своих. Посидим, погутарим, рёбрышек поедим. К тому же у водилы есть классная самогонка, пшеничная – семьдесят градусов. Колядки устроим, – добавил он упавшим голосом.

Я содрогнулся, и вдобавок ко всему, второпях, спотыкаясь, ответил ему по своему тогдашнему безбожию нечто такое, что, слава Богу, не могу вспомнить сейчас.

Серёга смутился, потом вскипел, но сдержался и только заметил как-то отчуждённо:

– Ох, попадёшь ты, Садат, в яму!

И в этом он оказался прав!

Через десять минут, подходя к станции, я будто бы услышал крик электрички, разбежался на ледяной тропе, поскользнулся и обрушился вместе с гитарой с небольшого ледяного обрыва, разбив драгоценный инструмент и сломав правую руку сразу в трёх местах.