Владимир Владмели - Приметы и религия в жизни А. С. Пушкина

Николай I

– Вот вам новый Пушкин, – сказал Николай I приближённым. Александр Сергеевич как на крыльях полетел к выходу. Ему не терпелось поделиться своей радостью с друзьями. Душа его пела и он с трудом сдерживался, чтобы не перепрыгивать через несколько ступенек. Вдруг он увидел аккуратно сложенный листок, который показался ему знакомым. Он нагнулся, поднял его и обомлел: это было крамольное стихотворение. Поэт быстро сунул его в карман, а потом, уже в спокойной обстановке, переделал последнюю строфу:

Восстань, пророк, и виждь и внемли,

Исполнись волею моей,

И обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

Как и предсказывала гадалка, вторая ссылка поэта окончилась. Он оказался на свободе. А ведь всё могло сложиться и по-другому. Если бы, несмотря на предостережения Судьбы, он всё-таки поехал в Петербург, то остановился бы у Рылеева и попал бы как раз на знаменитое заседание бунтовщиков, а на следующий день вышел бы с ними на Сенатскую площадь.

Приметы, приметы, приметы… Он-то, конечно, в них старался не верить, но вот его любимая героиня – совсем другое дело.

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины,

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

Её тревожили приметы,

Таинственно ей все предметы

Провозглашали что-нибудь,

Предчувствия теснили грудь.

Жеманный кот, на печке сидя,

Мурлыча, лапкой рыльце мыл;

То несомненный знак ей был,

Что едут гости. Вдруг увидя

Младой двурогий лик луны

На небе с левой стороны,

Она дрожала и бледнела.

Когда ж падучая звезда

По небу темному летела

И рассыпалася, – тогда

В смятенье Таня торопилась,

Пока звезда еще катилась

Желанье сердца ей шепнуть.

Когда случалось где-нибудь

Ей встретить чёрного монаха

Иль быстрый заяц меж полей

Перебегал дорогу ей,

Не зная, что начать со страха,

Предчувствий горестных полна,

Ждала несчастья уж она.

Салон Зинаиды Волконской Поэт, истосковавшийся по светской жизни, с удовольствием бывал у старых и новых знакомых. Он стал желанным гостем в салоне Зинаиды Волконской, где собиралась самая изысканная публика. Там можно было свободно потолковать

насчет глупца, вельможи злого,

насчет холопа записного,

насчет небесного царя,

а иногда насчет земного.

Шутки отпускались по самым разным поводам. Это объединяло скептика Вяземского и оптимиста Жуковского, самокритичного Пушкина и самовлюбленного А. Муравьева. Все они чувствовали себя у княгини Зинаиды, как дома, а Андрей Муравьев, пожалуй, лучше, чем дома: ведь здесь были зрители, способные оценить его прекрасные внешние данные, не уступавшие, как он считал, красоте древних богов. Узнав, что Волконская приобрела скульптуру Аполлона, А.Муравьёв приехал в салон княгини и, облокотившись на пьедестал, стал внимательно рассматривать гипсовое божество. Он давал возможность присутствующим сравнить реального человека и скульптуру. Зрелище было эффектным. Муравьев, упиваясь им, хотел даже сказать подходящую фразу из древних авторов, но, неловко повернувшись, отбил у скульптуры руку, которая упала ему на ногу. Немного подумав, он написал:

О, Аполлон! Поклонник твой

Хотел померяться с тобой,

Но оступился и упал.

Ты горделивца наказал:

Хотя пожертвовал рукой,

Зато остался он с ногой.

Пушкин, бывший свидетелем этого происшествия, через несколько дней принес Волконской своё толкование случившегося:

Лук звенит, стрела трепещет,

И, клубясь, издох Пифон (5);

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.

Андрей Муравьев не остался в долгу.

Как не злиться Митрофану?

Аполлон обидел нас:

Посадил он обезьяну

В первом месте на Парнас (6).

Друзья, зная вспыльчивый характер поэта, опасались дуэли, но Пушкин, смеясь, их успокаивал и чуть ли не в глаза Муравьеву говорил: "Я с Андреем драться не буду, я его боюсь: он ведь не только белый человек, он еще и лошадь".

Зинаида Волконская

А Муравьев, понимая, что значит Пушкин для русской литературы, готов был простить ему даже лошадиные остроты. Пикировка закончилась миром, а у Александра Сергеевича вскоре возникли более серьезные неприятности.

В 1827 г. до правительства дошли запрещенные строки стихотворения "А. Шенье". Вина Пушкина усугублялась тем, что в списках они были названы "На 14 декабря" и хотя стихотворение было опубликовано за полгода до восстания и описывало Французскую революцию, члены специальной комиссии неоднократно вызывали Пушкина для объяснения. Очень уж похожи оказались черты Российского самодержца и диктатора-революционера.

В конце концов Пушкину удалось доказать, что его произведение никакого отношения к восстанию на Сенатской площади не имеет, но недоверие к нему устранено не было. Наоборот, вскоре оно усилилось тем, что его юношеская поэма "Гавриилиада" попала к Петербургскому митрополиту. Началось новое расследование, и хотя Александр Сергеевич категорически отрицал своё авторство, убедить верховную комиссию он не смог.

Явно рассчитывая на перлюстрацию, он писал Вяземскому (хранившему один из автографов поэмы): "До правительства дошла, наконец, "Гавриилиада". Приписывают её мне. Донесли на меня и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если князь Дм. Горчаков не явится с того света отстаивать свою собственность".

Но это не помогло. Делом заинтересовался Николай I. Он приказал членам комиссии вызвать Пушкина и прочесть от своего имени обращение: "Зная Пушкина, я его слову верю, – заявил царь, но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем".

Император апеллировал к чести поэта, и Александр Сергеевич после некоторого размышления попросил у Комитета разрешения написать царю лично. Разрешение тут же было дано, и Пушкин чистосердечно во всем признался. Никакой Америки он для императора не открыл, тот и раньше был уверен в авторстве Пушкина, но наказывать поэта за давние грехи не собирался, это поколебало бы его авторитет. И Николай I написал в Комитет: "Мне это дело подробно известно и совершенно кончено", одним росчерком пера прекратив дальнейшие расследования.

Великодушный жест царя связал щепетильного Пушкина по рукам и ногам. Поэт был так подавлен царской милостью, что впоследствии всегда сердился, если ему напоминали о "Гавриилиаде", и даже тайно уничтожал ее списки.