Сергей Аверинцев - Сергей Сергеевич Аверинцев
18.7.1990. Звонит Ванечка, у него болит голова и правый, «нет, фу, левый» глаз, и живот, он нежен, как всегда, передает, что папа меня любит, «скажи, что я его люблю». Папа берет трубку. Говорю, что Ваня научил меня не класть трубку после прощания, он никогда не кладет: оказывается, что потом всегда есть что сказать; невыносим разрыв окончания, человечество должно обязательно что-то придумать чтобы его сгладить. «Да, человечество должно придумать», ровным, спокойным довольным голосом, «райским». Наташа любезная, благодарная, за что? Какая семья!
13.10.1990. Сон: на лекции Аверинцева. Чей-то неуместный вопрос. Он отвечает так тонко, не помню, по сути — о движении ума, который через несколько секунд может подсказать спрашивающему что-то другое; все оживлены. Аудитория так тонко чувствует, что следят уже за сейчасными поворотами, неожиданными для самого говорящего.
3.11.1990. Аверинцев говорил, давно, что в своей статье об инцесте, Эдипе и его матери заглянул в пропасть, от которой сам отшатнулся.
394
15.11.1990. Наташа и Аверинцев подходят ко мне любезно, но может быть чуть настороженно? Наташа — во всяком случае. Увлекся студенткой, как можно? Аверинцеву масса девиц признавалась в любви, одна просидела на ступеньках перед квартирой всю ночь, а тут повадливо и соблазнительно отозвался первой. Как, что докажешь.
1991
17.1.1991. Смотрим фото круиза по Средиземному морю. Аверинцев в простой рубахе худой тоже.
13.2.1991. В университете. Аверинцев был усталый, извинился и не читал вторую пару, болен. Шел как старик. Я знаю это состояние его, почти сумеречности сознания. Потом поток смысла поднимает его как столб воздуха планер. Без другого мотора он тогда всё равно парит. Наркоман, он уже может жить только говоря, думая, пиша. Заграница — а недавно он опять был в Париже — очень умудрила его, он сказал нетривиальную вещь о демократии как почти эротической влюбленности в другого, в другое; так Афины влюблены в Персию, Спарту, так западные интеллектуалы любят нас и всё нам прощают за то, что мы на них не похожи. Такова демократия: она всё, что не сама, уважает, себя — меньше.
22.2.1991. Она не пойдет больше на Б. Я тоже был бы у Б. на греческом только один раз и ходил бы на «Энергию», а не на Аверинцева, потому что тут что-то происходит, а там уже нет. Но она-то откуда может это знать?
16.3.1991. Я цитировал прошлым летом, со слов Аверинцева, Георге (?) о совершенной женственности, «Kein Ungestiim und kein Ver-zagen...» Приблизиться мягко, как тихая вода, и так же прильнуть, почти неосязаемо и потому больше чем телом. Аверинцев говорил тогда о запомнившейся ему и скорее принятой им сцене из нового немецкого романа: среди интеллектуального разговора двоих, они одни в поле, она ложится и отдается. Потом они продолжают разговор.
24.4.1991. Сигов любезный до вкрадчивости. В Париже он снова встречался с Глюксманом, говорили и обо мне. Я становлюсь монетой. Но еще раньше того сам я не сделад ли себе монетой Лосева, Аверинцева? Ах это неизбежно.
395
13.5.1991. Долгий разговор с Седаковой, задумчивой, выжидающей, неожиданно загорающейся. Аверинцев назвал ее лучшим из теперешних поэтов — я говорил то же в прошлом году. Это так.
2.7.1991. Аверинцевбыл на «Собинове» в круизе заложник, чтобы земная или небесная кара не покарала. «На корабле разбойников к святым местам», сказала Рената.
8.8.1991. Всемирный конгресс византологов. Патриарх Алексий II напоминает, что Россия была все-таки крупнейшей метрополией Византийского патриархата; Лихачев, встревоженный озабоченный трагичный и надеющийся на молодых («я этим живу») говорит о выборе, сделанном тысячу лет назад (в пику горбачевскому социалистическому выбору), о единственности неувядающей европейской культуры, от которой мы зависим («как историк литературы скажу, что в средневековой России даже восточные сюжеты — с Запада»), о том, что насильственная смерть русской культуры необратима, теперь давайте-ка строить новую, европейскую, открытую, «Достоевский ошибся, что всечеловечество исключительно русская черта, она европейская».
Я потянулся на секцию Аверинцева. Сел в дальнем углу, но на Аверинцева, конечно, пришли (наши), и первой Наташа! И она села рядом со мной! У нее руки в кошачьих царапинах, она с ученицей, детки, сказала она, обо мне вспоминают. Подсел Аверинцев и глядел на меня, но ни слова со мной не сказал — он мне сказал потом, во время доклада, глядя на меня сказал, что у Ефрема Сирина будущее тело тоньше мысли, потому что оно для мысли непостижимо, но всё равно тело, и лучшее тело. Он смотрел на меня и говорил мне это, о тонком теле. Рядом сидела его жена Наташа, заботливая, искавшая его табличку — слишком у него их много, после Европы, — потом смело дирижировавшая им, когда он собрался изложить свой русский доклад по-английски: нет, не надо. — До этого у журнального прилавка, листая кулинарные лифлеты Молоховец, я вдруг услышал, увидел его. Он долго говорил с Кессиди, греком философом; вдруг мы оказались рядом, «добрый день», он подал мне руку, и то хорошо, и я сказал: здесь продается вчерашняя «Financial Times». Он ничего не сказал и отошел. Это было в перерыве, а на его секции я спал, откровенно, сладко, до — и от — боли в голове. Честный ирландец
396
Френдо сопредседательствовал, кроме румына с голосом церковного чтеца иностранцев больше не было. Были русские дамы, одна из которых стояла в дверях, а перед ней мужчина сидел, и Аверинцев гневно встал: поскольку не могу говорить, когда стоит дама, то и я тоже буду стоять. Стул оказался. — В конце он сказал странное: из-за наших прежних обстоятельств верующий должен был быть ученым, философ заниматься языкознанием (обо мне), и так мы собственно делали не совсем свое дело, но, возможно, это заставило нас видеть вещи открытее и шире, видеть их связи. — Он корректно и любезно благодарил Френдо и румына, кратко их излагая при этом, чтобы было видно, что он слышал и понял.
I am a very awkward person, извинился он перед сопредседателем (Френдо), начиная говорить. «Литературная разработка духовной темы». Она меняется в зависимости от того, перевешивают ли толерантные или зилотские мотивы. Эти тенденции мы склонны путать с уровнями. Платонизм имеет оба эти акцента. — Афрен, Ефрем Сирин, или просто сириец, как все его пишущие соотечественники, не находил в своей традиции философской идиоматики; родство с семитической идиоматикой Библии, таргумов, мидрашей — да. Полемика Ефрема с Бар-Дайшаном (Вардесаном). «Облечение ума в одежды слов.» Можно и должно говорить о богословии литургическом в поэзии Романа Сладкопевца, в гимнах Амвросия; в Сирии центральная фигура богословия поэт. Хотя нам труднее увидеть у Ефрема поэзию чем в средневековых секвенциях. — Прав ли Севас-тьян Брох, автор замечательных переводов с сирийского, что у Ефрема, христианского поэта, как у Данте, рай гора? Стихи, вспомним эту формулу Малларме, делаются не из идей, а из слов. Так вот слова гора о рае у Ефрема нет. — Апофатическая теология универсальное явление в мире мысли. Алофатичны Хайдеггер и Витгенштейн. Наиболее апофатично не самое трансцендентное, а самое телесно конкретное: вочеловечение. В хвалении божественного начала слишком превознести его невозможно. Риторика тоже знает о невозможности высказать свой предмет. Обсуждение бессилия речи служит поводом показать возможности речи. — В стилистике Ефрема обычны быстрые неожиданные переходы, какие нам известны у апостола Павла, но никогда не в античной и антикизирующей риторике. — Спасенные тела по Ефрему будут еще тоньше мысли, поэтому все смогут поместиться
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
