Сергей Аверинцев - Сергей Сергеевич Аверинцев

Рената устроила роскошный пир, с курами, вином, арбузом. Аве­ринцев стал читать свои стихи, Страда внимательно слушал, но ему как-то не хватало возможности еще и прочесть. Просил для своих изданий, у него их не только журнал «Russia/Россия».

27.10.1989. Звонил Саврей, торжественно: меня приглашают на кафедру истории и теории культуры философского факультета МГУ, под Иванова. Туда идет на полставки Аверинцев, будет вести там лабораторию по культуре Востока и Запада, т.е. зародыш будущего Международного института истории и теории культуры с центром в Москве. Иванов, Мелетинский, А.Я.Гуревич, Гаспаров, Кнабе, Соколов. Но не все генералы, должны быть и солдаты в армии. Это Брагинская и я, молодые ученые. Это ложь, и я не пойду. К Пани­ну с документами на подпись... Свобода меня избаловала. Разве что Аверинцев пригласил бы меня в свою лабораторию. Но ведь не пригласил, а время у него было, со вторника. Я остаюсь в Институте философии, ради названия. Приглашение опоздало на 25 лет. Как я хотел тогда к Лосеву, Зализняку, Иванову, Аверинцеву, Топорову. Теперь уже нет.

388

3.11.1989. Вечером Аверинцев долго говорил, читал об античнос­ти, с музыкальными умиротворительными паузами и показыванием античных осколков и копий Цветаевского музея. Говорил взволно­ванно, живо о полисной демократии, достоинстве, малых размерах, гордости, хитрости, пронырливости греков, риторике, войне и слове как главных занятиях. Были моменты настоящего волнения. Он уга­дывается в детской захватывающей торжественности, когда говорит о спартанцах с их репликой о стрелах, затмевающих солнце, и о том победителе на конкурсе, который потом проплясал свою невесту и сказал, что ему наплевать. Сколько мудрости, сколько музыки в нём. — Но тем самым он требует внимания, уважительности, «послу­шайте, раз я говорю», чего я никогда бы не смог. Всё у него завязано в один узел с ним самим и с его позой в мире, позой великого чело­века. Он так давно и крупно запущен и иначе не мог бы. Сравниваю с собой. Я сам знаю, когда что-то есть, узнаю эти минуты. И — всё. С теми минутами всё уходит, не ищи, не свищи. Нигде ничто никак не накапливается. В бескрайней безвозвратной пустоте нагрета ка­пелька, пылинка. И всё.

10.11.1989. С детьми. Аверинцевы увлечены жизнью, они поедут в Грецию, в Италию, в Шевтон.

19.11.1989. У Аверинцевых. Мудрец сказал мне: не нужно думать о расправе. Ее многие хотят, от усталости, от нетерпения. Не надо подавать им в помощь даже нашу мысль. — Он не хочет писать о Средневековье, пусть Майоров («беда главная в том, что он прос­то не умеет этого делать»). «Что, мне кажется, нужно сейчас в этой стране, так это на всех уровнях от академического до самого попу­лярного толковать Писание.» Он хочет быть библеистом, даже целой библейской академией, «хотя какой из меня библеист». Саврей мне дал распечатку некоторых его лекций. Сочно, свежо.

22.12.1989. Потом пошли в Фонд культуры на учреждение Ассо­циации культурологов. «Разве вы не видите, что эта банда рвется к местам, к устройству?» сказала мне молодая дама из аппарата фонда. Был свет: министр культуры, академик Раушенбах, плотно сидящее пустое место, Аверинцев, Иванов, Карлов, три депутата, еще другие важные. «Но Аверинцев, он же знает, что делает?» «Аверинцев как

389

ребенок», сказала дама. Мясников, заместитель Лихачева, держит всё в руках, не допускает до Лихачева письма, гонит людей. Под Мяс-никовым несколько его людей, не имеющих отношения к культуре, которые зато знают, куда расходовать деньги. Командируют сами себя за границу.

Аверинцев говорил мило, примирительно о trahison des clercs. Он собран, красив как никогда. Раушенбах грубо прогнал мелкого Пана-рина, распевшегося было со своей социологией знания перед такой аудиторией: «Уходите, уходите». Аверинцев встал и спас положение: «Меня расстраивает, что мы не слушаем друг друга; мне, например, крайне интересно всё, что говорится; при всём том у нас действи­тельно не симпозиум». — Пришла Мариэтта Омаровна Чудакова в короткой юбке. Она говорила первой после перерыва долго, скоро и умно: мы проговорили снова свой народ, его захватили в 1989 году патриоты. Она задела круглую Ксану Мяло, которая жалеет стари­ков, лишающихся права гордиться флагом, орденами, как пятьдесят лет назад и больше тоже со стариков срывали георгиевские кресты.

В Ассоциацию идет орава, чтобы прикрыться именами. Только я голосовал против митрополита Питирима, и все это заметили. Я голосовал бы и против Иннокентия Просвирнина, но он не был предложен в число пяти вице-президентов, он в президиуме, как и я. Я предложил для альтернативности Гайденко и Чудакову, но они не хотят.

С Аверинцевым и Ивановым поехали в гостиницу Иностранки, где Иванов директор теперь, и там среди людей за круглыми столика­ми кто? — отец Александр Мень весело раздавал подарки! Там была и Трауберг, она дала нам с Ренатой лотерейные билетики, потом к на­шему — директорскому — столику подсел молодой Заславский, один из героев съезда. Его спросили о Чаушеску. «Тиран бежал в Китай», сказал он торжественно. Аверинцев читал духовные стихи, новые, и свою молитву, сочиненную на съезде: «У самого края преисподней, на месте, Георгием заклятом...» И вдруг впервые в жизни я смог не один свернувшись клубочком, а среди людей думать, как это у меня иногда получается, т.е. просто чувствовать, вбирать и открываться [...] Ехали обратно с Аверинцевым и Наташей, под стенами Кремля он опять рассказал свою молитву. — Он два часа уговаривал Афана­сьева убрать ругань в адрес Горбачева, тогда подписал его программу

390

о расколе. О Сахарове: Андрей Дмитриевич мыслит дедуктивно, из принципов; за окном ему словно Прага, а не Москва; он про­тив папы, запрещающего аборты. «Но Андрей Дмитриевич, Вы же только что говорили о праве человека на жизнь; с какого момента, Андрей Дмитриевич?» С ним, сказал Аверинцев, было редкостно интересно разговаривать, потому что он был из немногих людей, всерьез продумывающих основания своей системы, когда слышат им возражения; я не смягчаю мысли, когда говорю с такими людьми, так, как я это делаю обычно, в разговоре с большинством.

27.12.1989. Хочется свернуться клубочком и мурлыкать, говорю я Ване, но надо ехать на лесоторговую базу, покупать тёс. Ваня сказал папин сегодняшний стих: «Я еще живая кошка, поскриплю еще не­множко, подыщу и поживу. Et comment vous portez vous?»

1990

13.2.1990. Сказал Аверинцеву, что не пошел бы слушать Страду (он говорил о Пастернаке) даже если бы не был так занят. «Конечно», сказал он. О Залыгине: но он просто глуп. — Кублановский из Па­рижа трогательно написал в мрачной статье о Москве, в конце, что зашел под новый год в еще не отреставрированную церковь Михаила Архангела в Тропареве, голые кирпичные стены, встретил там Сер­гея Аверинцева и Ренату Гальцеву, увидел множество детей в храме. Так он кончает статью.