Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

Федор очень внимательно слушал Максима. Слушал и думал: «Ах, великий князь Василий, почему не наставил тебя бог… Доброе дело сделал бы ты для княжества, на небесные выси величия и славы вознеслась бы тогда наша Русь. Что за проклятие, боже! Отчего тому, кому ты даруешь силу и верховную власть, не даруешь ты и мудрость, знание, жадную любознательность? Ах, великий князь Василий, зачем ты торопишься? Почему отсылаешь от себя мудрого человека? Разум наш беден, мы нуждаемся в пище духовной. Пусть мудрецы съезжаются к нам отовсюду, с Востока и Запада, привозят сокровища духовные, как едут сюда купцы со своими товарами из Персии и Астрахани, Царьграда, Влахии, Сербии и разных западных стран. Ведь во всем мы нуждаемся, князь Василий, во всем у нас нужда великая». Федор Карпов, самый образованный человек в русском княжестве, восхищался святогорским монахом. Сам он был жаден до знаний и неутомим в занятиях. Изучил Священное писание, сочинения отцов церкви, поэмы Гомера и стихи Горация. Читал апокрифы,[124] трактаты о движении звезд и небесных знамениях. Не пренебрегал и еретическими книгами. Новые земли, открытые мореходами, порождали в его уме немало сомнений наряду с теми, что укоренялись, пускали ростки на хорошо обработанной почве при внимательном изучении Священного писания. Разве святые отцы, пророки и апостолы знали что-нибудь об этих неведомых мирах до того, как их открыли испанские и португальские мореплаватели? Упоминал о них господь? Пророк Ездра[125] говорит, что на третий день после сотворения мира бог повелел, чтобы образовалась в шести частях света суша и в одной части вода. Но разве столько суши и моря? Почему в Библии сказано, что изобилуют воды под землей, на земле и высоко на необитаемой и неведомой тверди? А что там, на тверди небесной? С этими и другими недоуменными вопросами приходил Федор в келью к Максиму. «Досточтимый философ, я человек темный, не стыжусь спрашивать. Иначе как мне превратить мое невежество в знание, тьму — в свет, смятение духа — в ясность и покой души? Представь, будто я больной, а ты лекарь. Сделай доброе дело, просвети меня. Я тебе в тягость, но мне так трудно молчать. Растревоженная мысль не умолкает во мне, шумит, бурлит, как море в час непогоды, готова все затопить, объять необъятное, обрести неутерянное, одолеть неодолимое. Дай, молю тебя, лекарство, успокой мою душу!» — «Ум твой, Федор, беседует с моим умом, твоя душа — с моей. Туда, куда ты идешь, шел я долгие годы. И знай, со временем ты придешь туда же, где я ныне. Я не останавливаю тебя, иди. Чтобы понять, что представляет собой Рим, поезжай сам в Рим. И неведомое познается, и неодолимое одолевается, человеку доступно все, что под сводом небесным». И вот сейчас Федор Карпов в последний раз слушал всесведущего святогорца. Максим уедет, никто больше его здесь не увидит. «Ах, князь Василий, не все еще открыл нам этот просвещенный человек; у пчелы есть еще мед. Удержи его тут, призови на Русь мудрецов со всего света. Государство у нас молодое, и, как всем молодым, недостает нам учености. Другие страны стоят века, там много знают. Помоги же нам, великий князь, собрать всевозможные плоды, установить благие законы и порядок в жизни, ведь без них не может процветать государство. Нами должно управлять не безумие одного человека, а мудрые законы. Тогда господь благословит наши земли. Господи, благослови Русь. Господи, просвети великого князя!»

…Тут великий князь Василий почувствовал, что веки его наливаются свинцом. Во время речи святогорского монаха одна волна слов пробуждала его, другая усыпляла. Когда Максим говорил о предметах понятных, великий князь пробуждался. Не в пример боярам, он не смыкал глаз и, как митрополит и престарелые архиереи, не опирался подбородком о посох, — ведь он был моложе их и не распевал псалмы с рассвета. Но сейчас веки его смежались. И это, как он заметил, происходило всегда, когда он слушал святогорского монаха. Вначале обычно Максим говорил просто, понятно, и некоторое время они как бы шагали рядом. Потом тот внезапно исчезал, воспарял ввысь или сворачивал на окольный путь. Витийствовал темно и невразумительно. И тогда великий князь сердился, гневался на этого пришлого, чуждого ему человека. Когда они беседовали вдвоем, Василий поднимал руку, прерывал его речь. И возвращал Максима туда, где они расстались.

Сейчас, во время церемонии, он не мог этого сделать, ему приходилось молча терпеть. Иногда слова святогорца звучали приятно, ласкали его слух. Но порой огорчали и возмущали, как вначале, при сравнении слона и алмаза, и позже, когда Максим заговорил об Иоанне Богослове.[126] Скрытый смысл его слов был ясен. Святой Иоанн, сказал он, рассуждая о старом, подразумевает новое. Сочинения его полны аллегорий; он приводит примеры из древней истории иудейского народа, а думает о настоящем и будущем. Иудеи предали Христа. Но разве мало теперь в разных землях, среди разных народов неразумных себялюбцев, предающих господа? Каин убил брата своего Авеля, богач обманул бедняка, сильный обидел слабого, и царь оскорбил священника, — разве только у иудеев происходило это? И не происходит повсюду и в наши дни?

Василий слушал, кипя негодованием. Он сожалел, что разрешил устроить церемонию эту во дворце, дал возможность пришлому монаху произносить здесь такие речи…

Вдруг голос Максима окреп и разлился вокруг, как свежий ключ, источающий чистую воду в жаждущей пустыне.

— Ты же, о честная и богу особенно любезная царская душа, — говорил святогорский монах, — равный древним царям, для нынешних краса и светило, а для будущих — предмет приятнейших повествований, услаждающих слух, царь благочестивый, достойный называться царем не только Руси, но и всей подсолнечной, великоименитый и превосходнейший, великий князь Василий Иоаннович!

Тут все в дворцовой палате зашевелились. Имена, произнесенные раньше Максимом: Иисус Христос, Василий Великий, Григорий, Афанасий, Ориген и другие, отдавались в ушах архиереев и сонных бояр, как нежный плеск волн, еще больше усыпляющий душу. А теперь имя великого князя, звонко произнесенное святогорским монахом, точно рождественский колокол, пробудило дремлющих. Те, кто сидел, встали, насторожившись. Архиереи перестали опираться подбородками о серебряные и золотые набалдашники посохов. А стоящие в последних рядах приподнялись на носках.

Великий князь не встал с трона. Он не пошевельнулся, но, как и все, стряхнул с себя дремоту. Только старик митрополит по-прежнему смотрел перед собой сонными глазами, опираясь на посох. Наконец его слегка подтолкнул молодой архимандрит.

— Прими с радостью и веселием, — продолжал Максим, — боговдохновенную и богодарственную сию книгу, кою некогда благодать утешителя по человеколюбию своему даровала нам устами и рукой пророка царя Давида. Прими ее с умилением, благоговением и радуйся в господе и ты сам, Василий, и все православные, твои подданные. Солнце духовное да сеет повсюду тепло божье, все потомки да славят тебя, своего благодетеля, и да цветет имя твое, чистый и обильный плод на всех устах. Аминь.