Павел Фокин - Твардовский без глянца

– До чего же счастливый народ эти самые авторы, написали – и гора с плеч!» [2; 284]

Константин Яковлевич Ваншенкин:

«Когда Твардовский стал впервые главным редактором журнала, Маршак сказал ему о том, что человек часто портится, если сквозь его жизнь проходит множество людей, да еще судьба которых порою от него зависит, и предостерег его. Рассказывая об этом, Александр Трифонович заметил:

– Как это верно!» [2; 239–240]

О, дивный «Новый мир»!

Федор Александрович Абрамов:

«Я с великим волнением и благодарностью вспоминаю „Новый мир“ тех дней. Во-первых, – встречи с писателями. Как они обогащали. Как возбуждали. Как давали настрой… И много-много давали разговоры с членами редколлегии. Двери их кабинетов не закрывались. А они сами – как они ухитрялись делать дела? Войдешь, всегда кто-нибудь сидит. Всегда разговоры… И всегда какая-то боевая форма у членов редколлегии. Нигде, кажется, не было такого отношения к своим обязанностям и у аппарата. Все, до гардеробщицы, до буфетчицы, сознавали, что они причастны к очень важному большому делу. И на всех был отсвет этого дела. Я навсегда запомнил праздничную атмосферу редакции.

Душой дома, независимо, был он тут или не был, был Александр Трифонович.

Все говорили о нем. И все хотели знать, что сказал Александр Трифонович». [12; 218–219]

Александр Александрович Крон (наст. фам. Крейн; 1909–1983), драматург, прозаик, публицист:

«Александр Трифонович сумел создать в журнале на редкость творческую и дружелюбную обстановку, в редакцию приходили как в клуб – поговорить, поспорить, выпить чашечку кофе. Остается только пожать плечами, когда кто-то утверждает, что Твардовский был недоступен для писателей и сотрудников редакции. Александр Трифонович бывал в редакции часто, и зайти к нему в кабинет было проще простого». [2; 264]

Федор Александрович Абрамов:

«Все, конечно, слонявшиеся в „Новом мире“, с самого начала наведывались (надо или не надо): а Александр Трифонович будет?..

– Нет. – И тут тускнели…

Но вот иногда вдруг бог знает как проносился слушок:

– Александр Трифонович едет.

Бог мой, что тут начиналось. Все подтягивались… у писателей уши расширялись. И вот наконец – мне почему-то больше наезды зимой запомнились – хлопнула дверь внизу. И тут дом мертвел. Тишина. А мы, писатели, просто вжимались в стены. И вот наконец слышим: тяжелые шаги по лестнице. Властные, державные. Шумное дыхание. Потом и фигура.

Знаменитое пальто с серым цигейковым воротником. Иногда расстегнутое нараспашку, иногда застегнутое. Иногда с поднятым воротником, иногда с опущенным. Шапка-ушанка из ондатры. И неповторимые глаза. Иногда совершенно зимние. И в таких случаях рядом пройдет Твардовский, не заметит тебя, а иногда так и с весенней проталинкой». [12; 219]

Алексей Иванович Кондратович:

«Вот когда он может показаться недоступным и холодным, как монумент, – это когда поднимается по лестнице на второй этаж, где расположен его кабинет. Крупный, грузноватый, он поднимается медленно, степенно. О чем-то думает. Увидев его, какой-то автор, оторопев, проскальзывает мимо него вниз и тут же останавливается и смотрит ему в спину, – наверно, видит его впервые». [2; 348]

Федор Александрович Абрамов:

«Приход в „Новый мир“ – праздник, спектакль. Все рады. Сотрудницы, получающие 70–80 р., без ума. Божество явилось, которому они служат. И как мертв стал дом ныне.

Явление Твардовского – это всегда праздник. Как это передавалось? Всем – от рядовой сотрудницы, привратницы, курьерши до писателя, который тут оказывался. И он понимал – на праздник попал. А знал ли это Твардовский?

Думаю, что и он знал. В поведении великого человека от искусства всегда есть нечто от театра.

С кем поздоровался, облобызал, отметил – были счастливы. Другие, напротив, совершенно убиты: за что?

Кабинет. Преобразовывался. Преобразовывались все сотрудники. Бог явился. Божество в их храме (на ту пору унылый, прозаический в сущности-то своей Дом превращался в храм). А люди – в служителей этого храма». [12; 241]

Владимир Яковлевич Лакшин:

«В проходной комнате, служившей приемной, приветствовал Софью Ханановну Минц, отрывавшуюся на мгновение от машинки, входил к себе в кабинет, бросал на стол истертый желтый портфель с прочитанными рукописями и версткой и шел в каморку ответственного секретаря узнать, какие новости.

В коричневом просторном костюме, широкоплечий, плотный, он присаживался на низкий диванчик, вынимал зеленую пачку сигарет „Ароматные“, закуривал, слушал внимательно, взглядывая исподлобья, покачивал головой. Потом возвращался к себе и садился просматривать почту. Тут же отвечал на письма, часто мелко исписывая обороты отслуживших календарных листков, и Софья Ханановна, перебелив их на машинке, возвращала ему на подпись.

Все наличные в этот час „соредакторы“, как он нас неизменно по-старинному величал, узнав, что он приехал, без зова стекались к нему в кабинет.

Он сидел за большим, с массивными тумбами столом, в старомодном канцелярском кресле с прямой спинкой и твердыми подлокотниками. Закончив с почтой, снимал очки, совал их в нагрудный карман, а из портфеля вынимал верстки со своими пометками. И начиналась обычная необъявленная редколлегия без предварительной повестки дня – разговор о прочитанных рукописях, о текущих новостях, о том, что давать в очередную журнальную книжку». [4; 136]

Алексей Иванович Кондратович:

«Он очень редко просит секретаря соединить его и возмущается, когда таким образом звонят к нему. „Что за манеру взяли: «Сейчас с вами будет говорить такой-то…» Ведь это же невежливо. Если такой-то хочет со мной разговаривать, неужели ему трудно набрать самому номер?..“

У него немало таких привычек или, точнее, отсутствие многих привычек. К нему можно, например, заходить в кабинет не спрашиваясь. Если он даже занят, то скажет: „Посидите, пока я кончу писать бумагу». А когда в кабинете есть кто-нибудь из работников или знакомый автор, то заходи, садись, коли хочешь слушать, и разговаривай, коли есть желание. Поэтому в кабинете всегда шумно и застать Твардовского одного трудно. А если он и остается один, то, посидев немного, поднимается и идет к кому-нибудь в кабинет. Одиночества в редакции он не выносит». [2; 349]

Федор Александрович Абрамов:

«Вскоре после прихода в „Новый мир“ одна молодая особа, сотрудница редакции, написала ему письмо с объяснением в своей любви и оставила это письмо на его письменном столе.