Игорь Князький - Нерон

Надо сказать, что простой римский народ в отличие от покорной условностям и сословной спеси знати восторженно приветствовал цезаря, столь ловко управляющегося с квадригой, дабы доставить удовольствие своим верным подданным.

Нерон, как натура, безусловно, артистичная, отличался наблюдательностью. Неприязненное отношение благородных римлян к его ристалищным занятиям было очевидным. В то же время он видел, что простые римляне вполне искренне одобряют его лихую езду на квадриге на глазах зрителей. Потому он решил по-своему проучить спесивцев, привлекая к выступлениям на арене представителей ведущих сословий римского народа. Ведь если сам принцепс не стыдится, а, напротив, гордится своими выступлениями на ристалище в присутствии многочисленной и совершенно разнородной публики, то чего, собственно, стыдиться пусть даже потомкам знаменитых нобилей, патрициям, всадникам? Неужто они полагают, что достоинства в них более, нежели в царственном потомке божественных Юлия и Августа?

Традиционный римский взгляд на вовлечение Нероном знатных римлян в публичные выступления на цирковой арене просто образцово высказал Публий Корнелий Тацит:

«Но, унизив свое достоинство публичными выступлениями, Нерон не ощутил, как ожидали, пресыщения ими; напротив, он проникся еще большею страстью к ним. Рассчитывая снять с себя долю позора, если запятнает им многих, он завлек на подмостки впавших в нужду и по этой причине продавшихся ему потомков знаменитых родов; они умерли в означенный судьбой срок, но из уважения к их прославленным предкам я не стану называть их имена. К тому же бесчестье ложится и на того, кто наделял их деньгами, скорее награждая проступки, чем для предупреждения их. Он заставил выступать на арене и именитейших римских всадников, склонив их к этому своими щедротами; впрочем, плата, полученная от того, кто может приказывать, не что иное, как принуждение».[90]

В глазах истинно римского аристократа, каковым, несомненно, и был великий историк, даже щедрость Нерона в отношении тех, кто разделил с ним его ристалищные упражнения, дело порочное. Думается, здесь как раз Нерон упреков жестоких не заслуживает. Намерение проучить знать за пренебрежение к занятию управления квадригой, конечно, присутствовало. Но форма была избрана самая мягкая. Тем более что он искренне полагал свое новое занятие делом достойным и, привлекая к нему иных людей, никак не мог считать, что унижает тем самым их человеческое достоинство. Более того, скоро выяснилось, что щедроты эти многих и многих явно привлекли. Поэтому, когда Нерон учредил игры, получившие название Ювеналий (юношеских), то нашлось очень много желающих принять в них участие. Это празднество проводилось под покровительством древнеримской богини Ювенты (Юности). Она была богиней римской молодежи, которой предстояло идти в легионы, и потому ее культ был связан с воинским искусством. Поводом к проведению Ювеналий послужил древний семейный праздник римлян, посвященный первому обритию бороды.

Согласно сообщению Светония, о сбритии бороды Нерону, к своему несчастью, нечаянно напомнила его тетушка Домиция.

«Ее он посетил, когда она лежала, страдая запором; старуха погладила, как обычно, пушок на его щеках и сказала ласково: «Увидеть бы мне вот эту бороду остриженной, а там и помереть можно»; а он, обратись к друзьям, насмешливо сказал, что острижет ее хоть сейчас, и велел врачам дать больной слабительного свыше меры. Она еще не скончалась, как он уже вступил в ее наследство, скрыв завещание, чтобы ничего не упустить из рук».[91]

Едва ли стоит объяснять происшедшее просто изуверской импровизацией. Необходимость больших средств для организации того же ватиканского ристалища, щедрая раздача денег участникам своих развлечений вполне могли вдохновить Нерона на расправу с теткой и захват ее наследства. Что для того, кто только что приказал убить родную мать, жизнь престарелой родственницы?

Бороду Нерон вскоре действительно сбрил. Затем она была уложена в специальный золотой ларец и посвящена богам в храме Юпитера на Капитолии, куда Нерон взошел, сопровождаемый жертвенными быками.

Обычай хранения первой бороды в ларце и посвящения ее богам был распространен в Риме. В описываемое время его могли, правда, соблюдать и люди совсем иного происхождения. Так, описанный в «Сатириконе» Петрония разбогатевший либертин Тримальхион как знатный римлянин хранит золотой ларец со своей первой бородой: «Еще я заметил… мраморное изваяние Венеры и золотой ларец весьма внушительной величины, в коем, как мне поведали, «сам хранил свое первое бритье».[92] Комизм ситуации заключается в том, что юношеские годы Тримальхион провел в рабском состоянии и никак не мог подобно истинному римлянину соблюсти обычай первого обрития бороды. Впрочем, учитывая время написания «Сатирикона», в этом можно увидеть и издевку над Нероном.[93] Но, думается, едва ли бы стал аристократ Петроний отождествлять правящего принцепса из рода Юлиев-Клавдиев с безродным вольноотпущенником. Тримальхион олицетворял собой вполне реальный и отнюдь не редкостный в Риме того времени социальный тип, весьма достойный осмеяния. А то, что такие вот Тримальхионы были крайне малосимпатичны автору «Сатирикона», сомнений не вызывает.

Хотя игры и назывались юношескими, но участвовать в них. пришлось не только молодежи и не только добровольцам, хотя последних было и немало. Нерон заставил выступать на юношеских играх даже стариков сенаторов и престарелых матрон, так писал Светоний.[94] Тацит с возмущением подчеркивал, говоря об участниках игр, что «ни знатность, ни возраст, ни прежние высокие должности не препятствовали им подвизаться в ремесле греческого или римского лицедея, вплоть до постыдных для мужчины телодвижений и таких же песен. Упражнялись в непристойностях и женщины из почтенных семейств».[95]

Из последнего сообщения отнюдь не следует делать вывод, что почтенные матроны, представлявшие лучшие семейства римской знати, совершали на юношеских играх нечто действительно непристойное, развратное. Тацит здесь совсем не имел в виду какие-либо сексуальные действа. Сам факт участия римских женщин в играх, танцы на глазах у публики — все это для людей, жестко ориентированных на исконно римские ценности, на завещанные предками традиции, выглядело чем-то воистину непристойным, постыдным. Главное, было делом совершенно непривычным и потому особенно необычным казалось все, что на юношеских играх происходило. А тот факт, что игры эти, столь поразившие истинных римлян своей вопиющей новизной, были привязаны к древнему римскому обычаю отмечать обритие первой бороды, не мог многим не казаться даже кощунственным.