Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна

Самсонов бывал у нас через день. По моему настоянию сделали на дому электрокардиограмму, которую Самсонов признал хорошей. Но состояние не улучшалось. Я вызвала Бибикову, ассистента профессора Вотчала, лечившего Борю от первого инфаркта в Боткинской больнице. (Самого Вотчала в это время не было в Москве.) Она нашла стенокардию и велела лежать не вставая. Шестого мая я позвонила Александру Леонидовичу и просила его приехать жить в Переделкино, потому что состояние Бори мне не нравится и мне за него очень тревожно. С этого дня до самого конца Шура жил в Переделкине. Седьмого мая я вызвала врача Кончаловскую. Она отрицала инфаркт и разрешила подниматься на судно. Ночь на восьмое прошла тяжело: была рвота, приступ аритмии, и пришлось вызвать сестру для инъекции пантопона.

Сговорились с Фогельсоном. Он велел сделать все анализы и повторить кардиограмму. Когда все было готово, он приехал в Переделкино и определил глубокий двусторонний инфаркт. Из Литфонда прислали для постоянного дежурства при больном врача Анну Наумовну Голодец. В помощь ей частным образом было налажено круглосуточное дежурство сестер из кремлевской больницы. Они не давали ему мучиться от боли и делали ему успокаивающие уколы. Но боли не проходили, и он очень страдал. Помня, как спокойно протекал первый инфаркт, я не верила Фогельсону, и шестнадцатого мы созвали консилиум в составе Фогельсона, хирурга Петрова, Шпирта и Анны Наумовны. На этом консилиуме я присутствовала. Петров все допытывался, не жаловался ли когда-нибудь Б. Л. на боли в желудке <…>. Пять лет тому назад я его вывозила на рентген, но ничего в желудке обнаружено не было. Как я догадалась по наводящим вопросам Петрова, он подозревал рак.

У Бори стала быстро портиться кровь, падал гемоглобин, подымалась РОЭ, и платки, в которые он харкал, были окровавлены. С большими трудностями я вызвала аппарат на дачу, в чем очень помогла Е.Е. Тагер. Сделали снимок, и через два часа мне стало известно: знаменитый рентгенолог Тагер обнаружил рак левого легкого. Это означало неминуемый конец. Я боялась войти в комнату к Боре, чтобы по моему заплаканному лицу он не понял всего. Союз писателей устраивал ему больницу. До рентгена я уговаривала его согласиться – при всей скорости сообщения с Москвой все же проходил час или полтора, пока машина привозила врачей и необходимые лекарства. Я безумно боялась ответственности держать такого больного на даче. Но он ни за что не хотел ехать в больницу, и когда за ним приехала санитарная машина из кремлевской больницы, где была приготовлена отдельная палата, он попросил меня потерпеть. Он говорил, что скоро умрет и избавит меня от хлопот. Мне пришлось выйти к врачам, приехавшим за ним на машине, и отказаться. После рентгена, когда выяснилось, что это рак легкого, я сказала всем дома: он безнадежен, и я его никуда не отдам. Приехала вторая санитарная машина, с тем чтобы отвезти его в Сокольники, и я вторично отказалась.

Во время болезни, длившейся полтора месяца, в доме бывало много народу. Приезжала Ахматова, молодые поэты, Зоя Афанасьевна, Е.Е. Тагер. Нина Александровна Табидзе, Александр Леонидович и Ирина Николаевна жили безвыездно в доме. Боря никого не принимал и никого не хотел видеть. Как он сказал, он всех любит, но его уже нет, а есть какая-то путаница в животе и легких, и эта путаница любить никого не может. Круглосуточно дежурили сменявшие друг друга сестры, но на всяческие процедуры он всегда звал меня. Я несколько раз спрашивала его, не хочет ли он повидать Ивинскую[115], и говорила ему: мне уже все равно, я могу пропустить к тебе ее и еще пятьдесят таких красавиц. Но он категорически отказывался, и я этого не могла понять. Я думала, что перед смертью не хочет огорчать меня, и просила Нину Александровну устроить свидание с Ивинской без моего ведома. Но он сказал Нине Александровне, что не хочет этого и что если она увидит ее, то он просит не вступать с ней в разговоры. Было ли это разочарование в ней, были ли у них испорчены отношения, но я продолжала этого не понимать, и мне казалось это чудовищным. Она часто подходила к калитке со слезами, но каждый раз к ней выходил Александр Леонидович, и Боря передавал через брата просьбу больше не приходить. Я же, несмотря на всю мою неприязнь к ней, готова была ее впустить. Как сказал мне Боря, он не хотел в больницу, потому что она приезжала бы туда к нему. Он говорил: «Прости меня за то, что я измучил тебя уходом за мной, но скоро я тебя освобожу и ты отдохнешь». Он не понимал, что в больницу я хотела его отправить, боясь взять на себя ответственность. Но с тех пор как выяснился диагноз – рак легкого и я знала точно, что он умрет, я совершенно оставила мысль о больнице. Он много раз говорил о своем желании умереть на моих руках.

Консилиумы с профессорами бывали через день. Кровь ухудшалась катастрофически: когда он слег, гемоглобин был восемьдесят, а за полтора месяца он спустился до тридцати восьми. Приехал гематолог Кассирский взять у него анализ непосредственно из появившейся на ключице опухоли, но, посмотрев все анализы крови, отказался от исследования – картина была ему ясна, и, по его мнению, жить Боре оставалось пять дней. Это был единственный врач, который, уходя, не взял гонорара под предлогом, что помочь ничем не может. Я спросила его, как облегчить страдания последних дней. Кассирский отвечал: «Давайте ему все, что захочет из еды (диета до этого была очень строгой), и попробуйте сделать переливание крови». Я стала хлопотать о переливании крови. Приехала врачиха, которая должна была это сделать, чтобы посмотреть на больного. Боря еще шутил и, когда она ушла, сказал мне: «Эта врачиха чудачка. Она стала критиковать мою кожу, глаза, как будто ожидала увидеть «амурчика» и была разочарована». Он так смешно это сказал, что я засмеялась вместе с ним. На следующий день, 28 мая, сделали первое переливание крови, и он почувствовал себя лучше. Гемоглобин поднялся на две десятых. Мне даже показалось, что у него порозовело лицо и появился блеск в глазах. Он попросил поскорее сделать второе переливание, но на следующий день, в субботу, нельзя было – ежедневно переливание не делают, а в воскресенье, хотя мы и хлопотали, но никто не мог приехать, и отложили на 30 мая, понедельник. Утром он чувствовал себя сравнительно хорошо и даже просил меня, как всегда, привести его в порядок и тщательно его причесать. Во время причесывания он капризничал и попросил переделать ему пробор. Приехал Попов, который ежедневно у нас бывал. Он нашел улучшение в состоянии сердца, и я упросила его приехать второй раз вечером и присутствовать при втором переливании крови. Он согласился. Когда приехали врачи с сестрами и аппаратурой для переливания, они что-то очень долго готовились у нас в столовой и, как мне, может быть, показалось, были чем-то озадачены. Я даже подумала, может быть, они привезли не такую кровь, как надо, или аппарат не в порядке. Боря несколько раз звал меня и спрашивал, что они так долго возятся. Он очень спешил и надеялся, по-видимому, на благоприятный результат второго переливания. От пяти до девяти тянулась подготовка, и вновь мне показалось (я это подчеркиваю, ведь в таком состоянии мне могло померещиться), что у них нет уверенности. Во время переливания меня выставили из комнаты. Я стояла в приоткрытых дверях. Едва влили три капли, как у него фонтаном полилась кровь изо рта. Я поняла, что это конец, но они продолжали переливание. Оно длилось полчаса. Все уехали, кроме Попова. Прощаясь со мной, он сказал: «Мне здесь делать нечего, через десять минут он умрет». Меня удивило, что он не остался, но он сказал: «Я не в силах спасти Бориса Леонидовича, это было кровотечение из легких».

В полдесятого Боря позвал меня к себе, попросил всех выйти из комнаты и начал со мной прощаться. Последние слова его были такие: «Я очень любил жизнь и тебя, но расстаюсь без всякой жалости: кругом слишком много пошлости не только у нас, но и во всем мире. С этим я все равно не примирюсь». Поблагодарил меня за все, поцеловал и попросил скорей позвать детей. Со мной он еще говорил полным голосом, когда к нему вошли Леня и Женя, голос его уже заметно слабел. Врач и сестра все время делали ему уколы для поддержания сердца, кислородная подушка мешала бы этим уколам, поэтому Стасик непрерывно подавал и надувал кислородные подушки. Агонии не было, и, по-видимому, он не мучился. Он говорил детям, что не дождется свидания со своей сестрой Лидой[116] (которую вызвали по его просьбе из Англии), но она все знает об его денежных распоряжениях и дети будут обеспечены. После каждой фразы следовал интервал в дыхании, и эти паузы все удлинялись. Таких интервалов было двадцать четыре, а на двадцать пятом, не договорив фразы до конца, он перестал дышать. Это было в одиннадцать часов двадцать минут.