Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Я считаю, слушать про священников не менее занятно, чем про пасторские усадьбы. Мне пастор Унгер никогда не надоедает.

Не знаю, как думает маменька, но она позволяет ему продолжать до самого десерта. Когда же обед близится к концу, маменька говорит:

— Знаете, Альфред, все-таки я не верю, что вы уедете из Вестра-Эмтервика.

— Но я просто вынужден, — говорит он и разводит руками. — Жалованья-то, считай, никакого. Уверяю вас, Луиза, иной раз в доме нечего есть.

— Что ж, возможно, — говорит маменька, — только мне кажется, вы, Альфред, слишком привязались к Вестра-Эмтервику, чтобы уехать. Ну, сами подумайте, все здесь так любят и вас, и Марию, а вы уедете! Причем вправду любят, ведь сразу видно по новой усадьбе, какую прихожане вам поставили. Даже не у всякого пробста жилище такое красивое.

Когда маменька говорит так серьезно и долго, все обыкновенно умолкают и слушают, потому что долгие речи не в маменькином обычае. И пастор Унгер тоже молчит.

— Вот вы, Альфред, говорите, жалованье маленькое, — продолжает маменька, — но подумайте обо всех телячьих жарких, и щуках, и пирогах с сыром, и кадушках с маслом, что приносят к вам на кухню! Об этом тоже не след забывать.

— Да-да, — соглашается пастор Унгер. — Вы, конечно, правы, Луиза.

— А у вас с Марией редкостная способность укладываться в маленькие доходы, — говорит маменька. — Мы тут всегда диву даемся, как вы умудряетесь. Пастор Линдегрен с семейством тут, в Халле, пожалуй, имеет жалованье примерно как у вас, но не держит ни лошадей, ни экипажа, не общается со всеми господскими семействами в Сунне и Эмтервике и не устраивает большие праздники, как вы в Вестра-Эмтервике.

Некоторое время маменька менторствует таким вот манером, и в конце концов пастор Унгер отодвигает от себя тарелку, откидывается на спинку стула и слегка затуманенным взором глядит на стол.

— Разумеется, вы правы, Луиза, — говорит он. — Никуда я отсюда не уеду, покамест не появится вакансия в Гуннарскуге. Тогда, знаете ли, я всенепременно подам прошение, потому что пасторами там всегда были Унгеры и все меня там знают.

— Ну что ж, — говорит маменька, вставая из-за стола. — В таком случае будем надеяться, что гуннарскугский священник проживет еще много лет.

На последнее Рождество, когда Алина перебралась в Вестра-Эмтервик, пастор Унгер не приезжал сюда с привычным рождественским визитом, и сейчас, за ужином, папенька спрашивает Алину, как поживает ее дядя.

— Надеюсь, он не хворает? Ведь на минувшее Рождество не заезжал к нам в разгар большой уборки.

— Нет-нет, он вполне здоров, — отвечает Алина, — просто аккурат под Рождество был в печали. Вы, наверно, знаете, дядюшка, что старый гуннарскугский пастырь прошлой осенью приказал долго жить?

— Ох нет, неужто Гуннарскуг вакантен? — восклицает маменька. — Значит, твой дядюшка с семейством не задержится в Вестра-Эмтервике?

— Наоборот, он все же останется.

— Так ведь это единственное место, куда ему хотелось переехать, — замечает маменька, — и он не сомневался, что тамошняя паства проголосует за него.

Это все верно, говорит Алина, дядя ее действительно желал переехать в Гуннарскуг. Там он провел детство, там знал всех и каждого, там, по его мнению, сущий рай. Обыкновенно он так много рассуждал про жилье и про жалованье, что можно было подумать, будто он только и мечтал, как бы заполучить тамошний приход, однако Алина полагает, что, даже если бы сидел в самом лучшем приходе вроде Сунне или Карлскуги, он все равно бы ходатайствовал о месте в Гуннарскуге.

— Ну да, — говорит папенька, — так почему же он тогда не ходатайствует? Из-за вестра-эмтервикских прихожан? Может, считает, раз они построили ему такую большую усадьбу…

Нет, Алина думает иначе. Дядя ее с давних пор твердил своим прихожанам, что, как только освободится место в Гуннарскуге, он намерен подать прошение, и они знали, на что рассчитывать, когда строили пасторскую усадьбу. Однако ж все равно решили выстроить большую и красивую, в благодарность за помощь в неурожайный год.

— Да, верно, это я помню, — говорит папенька. — Он взял ссуду, чтобы обеспечить им заработок и посевное зерно. Что ж, он вправду сделал для них не меньше, чем они для него. И ничего им не задолжал.

— Теперь же дело обстоит так, дядюшка, — продолжает Алина, — гуннарскугский пастырь несколько лет хворал и службу отправлять не мог. Последние четыре года викарием при нем состоял старый женатый священник, который, как говорится, был у консистории этакой лошадкой на подмену и за долгие годы так и не выслужил себе постоянного места. Как вы понимаете, дядюшка, человек он бедный, а у него жена и четверо детей. И дядя Альфред думает, что викарий тоже надеялся получить гуннарскугский приход, поскольку отслужил там четыре года. И ему это очень нужно. Он даже своего дома не имеет, вынужден снимать жилье для семьи у крестьян.

— Н-да, такой тугой узелок развязать не просто, — говорит папенька.

— Дядя Альфред твердил об этом каждый Божий день. Сомнения его мучили. Ни тетя Мария, ни я не знали, как ему поступить. Гуннарскуг притягивал его ровно магнит, однако и дорогу другому священнику, старому и бедному, он переходить не хотел. «Горчица в мед попала, — повторял он. — И сладость уже не та». Но так или иначе за день до истечения срока подачи прошений он отправился в Карлстад, и мы подумали, что он все же решил подать прошение.

— Ну и ну, — говорит Элин, — вправду интересно. И как оно вышло?

— Срок подачи истекал в двенадцать, — продолжает Алина, — а дядюшка пришел в консисторию ровно в одиннадцать. Они там, говорят, все утро его ждали, и едва он появился, консисторский нотариус крикнул ему, чтобы он доставал свои бумаги. Ведь остался-то всего-навсего час. Но дядя Альфред никаких бумаг не достал. Сел, завел разговор, а время-то шло. В половине двенадцатого консисторский нотариус опять напомнил ему про бумаги: «Ты ведь не собираешься упустить этот кусок хлеба, Альфред? Ты уже в летах, хватит тебе сидеть в капелланах, под чужим началом». — «О, я вполне доволен Вестра-Эмтервиком», — отвечал дядя Альфред и с места не сдвинулся, а время шло себе и шло.

— Вот молодец, — говорит маменька. — Значит, сидел там с бумагами в кармане и не доставал их?

— Нет, не доставал, — говорит Алина. — Когда часы пробили без четверти двенадцать, консисторский нотариус опять всполошился. Протянул руку и ощупал нагрудный карман дяди Альфреда. «Бумаги-то при тебе, — сказал он, — выложи их наконец!» Дядя ответил, что, конечно, не мог поехать в Карлстад с пустым бумажником, и продолжил рассуждать о том, как Марии нравится в новой вестра-эмтервикской усадьбе. «Ей наверняка и в Гуннарскуге понравится, — вставил нотариус. — Ведь тамошние прихожане спят и видят заполучить к себе ваше семейство». Он попытался завести с дядей разговор о Гуннарскуге, но не преуспел. А время шло, и вот часы начали бить двенадцать. Тогда дядя Альфред встал, сунул руку в карман, достал пачку документов и показал консисторскому нотариусу, что среди них есть и прошение о должности в Гуннарскуге. Часы продолжали бить, дядя опустил руку, так что бумаги почти легли на стол, но пальцев не разжал, когда же раздался последний удар, поднял руку и снова спрятал бумаги в нагрудный карман. А затем без слова надел шляпу и пальто и ушел.