Артем Драбкин - Я дрался на Т-34. Третья книга
– Как воспринималось попадание в окружение?
Пока снабжение было, относились к этому нормально. Но когда провизия кончилась, даже лошадиные шкуры кончились, началось брожение. Говорили, нас бросили, мы все здесь погибнем, что мы никому не нужны. Паники не было, но были упаднические настроения. Тем не менее дисциплина была на уровне. Командиры и политработники к нам относились как к товарищам, и мы к ним тоже. Мы ожидали, что они нас выведут, но не удалось. Командир бригады посылает запрос: «Помогите, мы подыхаем голодной смертью», – а ни ответа, ни привета, он и застрелился. А за ним и другие последовали, даже особист капитан Доронин… Мы, когда ходили мимо него, боялись его больше, чем командира бригады, а тут он застрелился. Во время выхода из окружения был тяжело ранен и застрелился командир нашего батальона Шевченко, начальник штаба полковник Н.И. Смирнов, начальник политотдела. У нас столько командиров застрелилось – думали, что все равно погибнут. Не здесь, так в Москве расстреляют.
– Когда начали строить землянки?
В начале января. Мы поняли, что без землянок погибнем. Во-первых, надо куда-то девать раненых, надо кухню содержать, радист чтобы где-то сидел. Обогревали их маленькими кострами, над которыми вытряхивали свои гимнастерки. По всей землянке треск от вшей стоял! Ноги грели. Помню даже, у одного сапоги загорелись. Для освещения жгли телеграфный провод в смолистой обмотке.
– Какое ваше отношение к финнам?
С первого дня плохое. Была злость, хотелось им мстить за наших погибших бойцов. Надо сказать, что финнов мы почти не видели – они в лесу, на деревьях сидели, стреляли. Но звери были, иногда хуже немцев. Они варварски уничтожали раненых. Был один случай. Взяли раненого финна в плен, ему сестра перевязку делала, а он ухитрился выхватить у нее скальпель и ударить ей в живот. И еще был случай, когда финны взяли нашу медсестру в плен, привязали ее за ноги к молодым березам и разорвали.
Надо сказать, финны имели маленькое преимущество перед 18-й дивизией. Эта дивизия была больше чем наполовину укомплектована карелами, которые не знали русского языка. Мы их тоже не понимали. Так, финны, пока мы в окружение не попали, подъезжали к нашим кухням, подставляли котелок, им наливали щи с салом. Они отъезжали метров на пятьдесят и начинали по нашей кухне из своего «Суоми» стрелять. Кругом лес, разрывная пуля попадала в дерево, взрывалась, и не поймешь, откуда стреляют.
– Вы чувствовали моральное превосходство финнов над вами?
Мы чувствовали их уверенность.
– Что можете сказать про финскую пропаганду?
Все время требовали, чтобы мы сдались. И в рупор кричали, и прокламации бросали: «Сдайся, русский! Не верьте коммунистам. Мы вас всех пощадим». Мы рвали листовки – все это казалось неправдой, но некоторые верили и, наверное, перебегали, но я не видел.
– Наши пленные к вам обращались через громкоговоритель?
Финны в плен не брали, они всех уничтожали. Если даже кто попадал к финнам в плен, так мы знали, что его убьют.
– Убитых хоронили?
Под снег клали, так можно сказать. Сил не было лопату держать. Клали под снег… Жуткая вещь – Финская война. Мы не были к ней готовы. Наше руководство даже не подумало о том, зачем пускать танки на Карельский перешеек, когда там леса, болота и озера? Там нечего было делать танкам.
Наш 224-й разведывательный батальон прикрывал отход 18-й дивизии.
17 февраля я был ранен в руку осколком. Нас, раненых, собралось около двадцати человек. Мы поняли, что ничего больше не сможем сделать, что там бесполезны, сказали ребятам, что будем только мешать, и пошли. Поначалу командовал нами лейтенант, но он умер по дороге.
Шли обычно ночью, наугад. Брали ориентир и шли, не сворачивая. Решили так, что дорога куда-нибудь да выведет: или к финнам, или к нашим. Настроение было ужасное. Некоторые говорили, что нас все равно расстреляют. Другие говорили, что лучше идти по одному, а то если финны увидят целую группу, то уничтожат. Нам повезло – с финнами мы не столкнулись, хотя несколько раз финскую речь слышали и приходилось сворачивать с дороги, обходить. Где-то через неделю мы вышли на берег Ладожского озера. Тут уже полегче стало, а то приходилось идти по задницу в снегу, еле ноги вытаскивали. Питались чем попало: даже сырое мясо павших лошадей ели. Тут холод помогал. Один раз нашли сумку с провизией, которую кто-то потерял. Дней через одиннадцать-двенадцать мы, оставшиеся в живых человек пятнадцать, вышли к своим. Вышли с оружием – у меня, как и у всех танкистов, в валенке был «наган».
Первые несколько дней нас кормили по чайной ложке. Сразу много есть нельзя – будет заворот кишок. Потом нас поодиночке допросили особисты. Они потребовали, чтобы мы ничего никому не рассказывали, ни слова не говорили о том, что были в окружении, как там питались. Говорить, что все у нас было хорошо, вышли как раненые. Угрожали, что в противном случае нас посадят. Они очень боялись, что мы скажем правду. Все время говорили одно и то же: «Никакого голода, никакого окружения у вас не было».
Через несколько дней меня эвакуировали во Владимир. Там меня положили в госпиталь, а по излечении дали 10 суток отпуска.
Я вернулся в Московский военный округ, в 229-й танковый полк, который стоял в Сычевке Калининской области. Что интересно, когда я прибыл в 229-й полк, ко мне подошел заместитель командира полка полковник Волошин, говорит:
– Ты где, Тверской, родился? Это очень редкая фамилия.
– Я родился в Киеве.
– Ты меня не знаешь? Я твой двоюродный брат.
Из Сычевки через три месяца полк перевели в Гомель. А вскоре меня демобилизовали. Нас, участников Финской войны, в полку было несколько человек, и всех демобилизовали раньше срока. По-видимому, был приказ…
Я не знаю, чтобы за Финскую кого-то наградили. Свою первую награду, медаль «За отвагу», я получил за Великую Отечественную войну. В первый же месяц.
Из Гомеля я приехал в Москву и пошел в райком партии на прием к секретарю Новикову. Он меня спросил:
– Что скажешь?
– Хочу устроиться на работу.
– Что умеешь делать?
– Был на комсомольской работе, воевал.
– Ладно. Пойдешь в Министерство печати.
Пришел туда. На меня в отделе кадров посмотрели:
– Нам нужен директор типографии. Пойдешь?
– Не знаю.
– Ты коммунист?
– Да, я в партию в 1939 году в армии вступил.
– Значит, пойдешь.
Поработал несколько дней. Смотрю – мои работники что напечатают, то тащат домой. Думаю: «Тут тюрьмой пахнет».
Уволился из типографии, пошел опять в райком партии к тому же Новикову, он мне и сказал:
