Вениамин Каверин - Эпилог
И энергия, и воодушевление не упали с неба. Селивановский, утверждавший, что я — в рядах тех, кто дерется, ошибся: я был в рядах тех, кто вглядывается, взвешивал и — без враждебного чувства — размышлял о том, что происходит в стране. На следующее лето, в 1931 году, я отправился в Магнитогорск, — но уже ничего не написав об этой поездке. Почему же, вернувшись из Сальских степей, я принялся за книгу, которая для меня была открытием действительности, заслуживающей воплощения в художественной литературе, — а после Магнитогорска, пораженный, потрясенный тем, что увидел, я решительно отказался от любой попытки этого воплощения?
В 1929 году, после одной из серапионовских суббот, я был свидетелем разговора между Фединым и В.Я.Шишковым — он тогда посещал наши встречи. Разговор шел о крестьянстве и сводился к тому, что коллективизация уничтожает не кулацкие хозяйства, а всю крестьянскую Россию, которая всегда была «державой», опорой страны. Многолетние наблюдатели деревенской жизни, оба писателя настоятельно утверждали, что так называемые «кулаки» — самая лучшая, трудовая, деятельная часть крестьянства и что разрывать связь мужика с землей не только бессмысленно, но опасно. Волна крестьянских восстаний, о которых я не знал (а собеседники знали), только что прокатилась по стране и была подавлена с еще небывалым ожесточением.
«Не только материальная основа России будет надолго подорвана, — говорили они, — но замутнены будут самые истоки духовной жизни народа». Этот горячий, искренний разговор запомнился мне, потому что в нем я встретился не только с неожиданным для меня общим взглядом на положение в стране, но взглядом, прямо противоположным тому, о чем единодушно возвещали газеты.
Ну а литература? Нашлось ли для нее место в этом общем взгляде? Как надо вести себя в литературе в то время, как духовный лик крестьянства неузнаваемо искажается на беспредельном пространстве России?
В ту пору многолетний опыт еще не высветлил мою неполитичную голову настолько, чтобы навсегда расстаться с надеждой услышать от правительства правду. Напротив, в голове как раз и бродила эта несбыточная надежда.
5Бесчисленные писательские бригады разъезжали по стране на переломе двадцатых — тридцатых годов — по колхозам, совхозам, на Турксиб, Сельмашстрой, Сталинградский тракторный и т. д. Мне не хотелось ехать в составе бригады, да и не было необходимости. Мой старый друг, Толя Р., бывший левый эсер, увлекся в те годы идеей рационализации производства и был горячим сторонником социалистической реконструкции страны. Один из самых талантливых сотрудников Харьковского института рационализации труда, он звал меня в совхозы — и я немедленно согласился.
Не знаю, найдется ли в этой книге место, чтобы рассказать о том, как этот институт с его действительно новыми и необходимыми для народного хозяйства идеями в середине тридцатых годов был закрыт, а Толя Р. арестован и расстрелян. Без сомнения, для него не прошло даром участие в мятеже левых эсеров в июле 1918 года. Самая идея рационализации труда была похоронена лет на двадцать и возникла вновь лишь в пятидесятых годах. Вновь появились институты, занимающие целые кварталы, академик Канторович получил Нобелевскую премию, и никто, конечно, думать не думает о двадцати потерянных годах и о скромных, безвинно погибших начинателях этого дела…
Не стану рассказывать о своей поездке в Сальские степи. Об этом и написан «Пролог», а история книги рассказана в уже упоминавшейся статье «Несколько лет». Стоит добавить только, что, возвращаясь в непривычно восторженном состоянии домой, я на несколько дней остановился в Москве и у П.Антокольского встретился с драматургом В.З.Массом. Кисло выслушал он мой пылкий отчет, а когда я сказал, что в современной драматургии нет пьесы на совхозном, совершенно новом материале, заметил только, что комбинезон «не смотрится» на сцене. Заговорили о драматургии, и когда я заметил, что еще не написана пьеса, в которой сказались бы фантастические черты нашего времени, он спокойно сказал:
— Нет, написана.
И назвал «Самоубийцу» Н.Эрдмана…
Прошло немного времени, и, читая ветхий, еле живой машинописный экземпляр «Самоубийцы», я убедился, что Масс был совершенно прав.
Так и не изданная, поставленная Мейерхольдом и немедленно запрещенная, пьеса Эрдмана по смелости замысла, по оригинальности и свежести исполнения была и осталась одной из лучших пьес в советской драматургии…
Разговор с Массом и Антокольским огорчил, но не охладил меня.
Думал ли я, работая над «Прологом», о судьбах русской деревни? Да. Но усомнился ли в том, что в результате сплошной коллективизации «будут замутнены самые истоки духовной жизни народа» — как утверждали Федин и Шишков? Напротив, мне казалось, что, «запахивая кладбища отцов» (рассказ «Чечевица»), страна решительно расправляется с «идиотизмом деревенской жизни». Будущее показало, как глубоко я ошибался. Но и мои старшие товарищи не представляли себе, каким несмолкающим эхом отзовется кровавый разрыв крестьянина с землей во всех бесчисленных совокупностях и нормах будущего могучего тоталитарного государства.
О поездке в Магнитогорск я написал через три десятилетия в статье «Несколько лет». (В «Собеседнике» она сильно сокращена и «отшлифована», а из двухтомника, вышедшего в 1976 году, по предложению редакции изъята.) «Несколько лет» были уже совсем не похожи на «путевые рассказы» «Пролога», написанные по свежим следам. Эту статью, пожалуй, можно определить как приблизительное, неточное описание того перелома в моей жизни, который я не мог обойти, рассказывая о двадцатых-тридцатых годах.
«Внутренний редактор» не позволил мне рассказать в ней о самих обстоятельствах поездки, а между тем они-то как раз и представляют собой в наше время особенный интерес.
На этот раз я ехал один, без Толи Р., который должен был встретить меня в Магнитогорске. Накануне отъезда я встретился в Госиздате с Владимиром Павловичем Матвеевым, который предложил мне дать рекомендательное письмо, адресовав его Мандельштаму (однофамильцу поэта) — первому секретарю комсомольской организации Магнитогорска. Я с радостью согласился, мы зашли в редакционную комнату, он написал несколько строк и отдал мне письмо, не запечатав.
Могли я предположить, что эти несколько строк представляют собой нечто вроде «адской машины»? Что только случайность спасла меня от ареста?
Матвеев, в прошлом видный участник Гражданской войны, захвативший со своим отрядом знаменитый «золотой поезд» — весь валютный и золотой запас правительства Колчака, — был начиная с 1927 года не менее видным оппозиционером, не скрывавшим своих убеждений.
