Радий Фиш - Джалалиддин Руми

Двенадцатилетнему мальчику еще была неведома горечь разлуки.

Только теперь, стоя в последний раз на крыше отчего дома и глядя на охваченный закатным пожаром город, он ощутил непривычную сосущую тоску. И вновь услышал яростный голос отца, гремевший под сводами соборной мечети:

— Эй, кадий Вахша, и вы, еретики, вслед за Фахраддином Рази сбившиеся с истинного пути! Эй, хорезмшах Мухаммад! Да будет ведомо вам, что ослеплены вы ничтожной тьмой бренного мира. Дух себялюбия влечет вас к бездействию и небрежению. А небрежение ведет к злым делам. Вот откуда тьма, смятение умов, пустые призраки, мерзостные привязанности и заблуждения. Разум чужд вам, и потому безудержен дух себялюбия в царстве своем. Но сказано: «Царство, где властвует дух себялюбия, — от дьявола!»

Так взывал отец во время пятничной проповеди. И толпа внимала виднейшему богослову города, не смея от страха поднять глаза. Назвать еретиками кадия, творящего суд и расправу именем шариата, любезного повелителю правоведа Рази! Мало того, приравнять к ним самого хорезмшаха, могущественнейшего из правителей мусульманского мира! Не каждый мог решиться на такое.

Всем было ясно, что разумеет проповедник Бахааддин Велед под «духом себялюбия». Безудержен и честолюбив был хорезмшах Мухаммад. Объявил себя защитником и освободителем всех мусульман, а обложил город Балх такими поборами, что не шли в сравнение с данью, которую прежде приходилось платить поганым. Вел бесконечные войны, захватывал царство за царством, а подавить усобные распри да мятежи; покончить с разбоем в своих владениях не мог.

Балх стоял на перекрестке мировых путей. Через него везли товары из Китая — в Дамаск, в священную Мекку, в Египет, из Индии и Тибета — в холодные края русов, из Бухары и Самарканда — к нечестивому императору Византии, в края лихих френков. Войны, разбой на дорогах, расточительство шахского двора подрубали два столпа, на коих зиждилось благосостояние Балха, — ремесло и торговлю. Давно уже на тайных собраниях религиозного братства ахи, объединявшего ремесленников, да в купеческих караван-сараях недобрым словом поминали властителя.

Роптало и духовенство. Редко звенели монеты в кокосовых чашках для подаяния, с которыми каждый день тысячи дервишей обходили торговые ряды и харчевни, мечети и постоялые дворы. Иссяк источник пожертвований, кормивший улемов, что обучали богословию и законоведению в духовных школах — медресе. Обнищали кормившиеся щедротами состоятельных горожан ханаки — обители дервишской братии и ее шейхов.

Правда, у улемов оставался выход — перепоясаться на служение шаху, вступить на доходную должность кадия или сделаться придворным богословом, что освящают своим решением, фетвой — деяния властителя. Но не всякий желал продавать бессмертную душу, творя суд над мусульманами за мзду, как кадий Вахша, или одобряя своей фетвой шахские причуды, подобно недавно опочившему Фахраддину Рази. Не земным властителям — чье царство всего лишь миг и сгинет, словно бы его и не было, — а аллаху, единому и вечному, их устами возглашавшему истину, положено служить улемам. По крайней мере, про себя Бахааддин Велед знал это точно, ибо было ему знамение.

Во время священного месяца рамазана, когда правоверным положено соблюдать пост, задремал он после ночных бдений и превеликого утеснения плоти своей. И привиделся ему сон, будто сам пророк Мухаммад повелевает отныне называть его, Бахааддина Веледа, Султан-ул-Улема.

В трепете и слезах очнулся Бахааддин Велед. И с того дня стал подписывать свои фетвы титулом Султан-ул-Улема, что означает Султан Богословов. Так же подписал он и труд своей жизни книгу «Маариф» («Познание»).

Но ни кадий Вахша, ни кадий Зейни Фарази не могли с этим примириться. Хоть старец Марвази, известный своим благочестием, клятвенно засвидетельствовал, что было и ему видение: излучавший неземное сияние святой явился к нему во сне и повелел величать Бахааддина Веледа тем же титулом, — потребовали завистники стереть этот титул с фетв и книги Бахааддина. Дескать, он, конечно, уважаемый богослов, но есть в Хорасане улемы не ниже его. К тому же свет ума его ограничен, как взгляд зашоренного коня: держится он за букву, а не за дух истины, обвиняет в нечестии авторитеты, что с помощью достижений науки иные старые заповеди истолковывают в приложении к новым, неслыханным временам.

«Усомниться в двойном знамении? Да ведь это богомерзкая дерзость! Сии новомодные законники, заразившись греческой философией, тщатся с помощью разума обосновать истины, доступные лишь божественному откровению… Святотатство не меньшее, чем пытаться обосновать логикой бытие Аллаха! И все для того, чтобы, мудрствуя лукаво, подтвердить дозволенность любого деяния хорезмшаха Мухаммада, чей нечистый хлеб они вкушали!..»

Так думал убежденный в своей правоте Бахааддин Велед.

Быть может, читатель, живущий на семь с половиной веков позже, усмехнувшись поводу, из-за коего разгорелась борьба, сочтет улема Бахааддина Веледа из древнего города Балха всего лишь темным фанатиком. Что ж, он, конечно, был фанатиком в своей вере и полагал истинными многие представления, которые через семь веков сочтет фантастическими любой школяр. Но не потому ли, что было ведомо Бахааддину все доступное разуму его времени — астрология и алхимия, математика и право, история и арабская грамматика, медицинский «Канон» Ибн Сины, идеи Платона и философские построения аскетов-суфиев, он, подобно многим другим ученым его времени, был убежден в неспособности разума разрешить важнейшие проблемы бытия; ведь разум его времени действительно не давал на них ответа?

Его противники богословы мыслили менее прямолинейно. Под влиянием аристотеликов они обращались к доводам логики, дабы приспособить ветшающие догматы к новой исторической обстановке, и, быть может, в конечном счете помогали сделать еще один шаг к освобождению сознания от догматов. Но только в конечном счете. На первых порах добытая ими крохотная, ограниченная свобода подчас служила утверждению деспотизма, предоставляя простор для произвола, не стесненного никакими догмами.

Пути освобождения масс и пути освобождения мысли отнюдь не тождественны. По слову Ф. Энгельса, массы нередко облачают свои насущные требования в обветшалые теологические одежды. А плодами свободомыслия нередко пользуются прежде всего угнетатели.

Не желание возвыситься и не один фанатизм, а живое ощущение поддержки горожан и связанной с простонародьем части духовенства укрепляли убежденность Бахааддина Веледа в собственной правоте.