Овидий Горчаков - Вызываем огонь на себя

А в Сеще, уже занятой немцами, Ане надо быть обязательно…

В Сеще Морозовы поселились в бывшем помещении детсада на улице Крупской, переименованной немцами в Айзенбанштрассе (Железнодорожную), за вокзалом станции Сещинская, ближе к авиабазе, напротив дома гестапо. Не теряя времени, Аня приступила к выполнению задания. На Большой земле ей сказали: «Устройтесь на работу у немцев, подбирайте надежных людей и ждите новых указаний — с вами будет установлена связь». Аня работала по наряду — ходила на кухню, стирала белье. Это было необходимо — во-первых, надо было зарабатывать себе и родным на жизнь, во-вторых, прачкам и судомойкам комендатура выдавала пропуска на авиабазу.

Поздоровавшись с матерью, Аня подошла к двери боковушки.

— Печку в боковушке ты не топила, мама? — громко спросила Аня, устало опускаясь на лавку.

— Нет еще, — так же громко ответила Евдокия Федотьевна. — Топи сама, дочка, отец вон дровишек принес.

Все еще волнуясь после столкновения с немцами, Аня сделала вид, что разглядывает себя в зеркальце с тусклой подводкой. И чего этот фриц к ней привязался? Слава богу, она была не какая-нибудь писаная красавица, а то и вовсе отбоя от них не было бы!…

Ане было двадцать лет. Простое русское лицо, простая прическа. Только в глазах таится сдержанная сила, они строги, глубоки, пытливы. А крупноватый рот еще недавно был очерчен по-девичьи мягко.

Аня открыла дверь в маленькую боковушку, где едва умещались узкая кровать и кухонный стол. Заперла дверь на крючок, обмотала крючок завязкой, прислушалась. За тонкой дощатой стеной гремела чугунами соседка. Аня опустилась на колени у кровати, тихо сказала:

— Вылезай, Женя! Это я. Топи печь!

Под кроватью за спускавшимся до пола одеялом, скорчившись, лежала девушка. Черные волосы, блестящие и гладкие. На мертвенно-бледном, измученном лице — огромные черные глаза.

— А я думала, кто чужой… — хрипло прошептала Женя. Она встала, разминая затекшие руки и ноги. Длинные черные косы спускались до пояса.

— Уж больше пяти месяцев, как я скрываюсь у вас, — едва слышно проговорила Женя, выводя Аню из оцепенения. И добавила: — Семья — шестеро душ. Сами на одной мерзлой картошке и муке сидите, спину ради пайки хлеба гнете, а меня кормите… Может, мне надо было бы все-таки поехать со всеми евреями, когда их отправляли…

— Завтра мы переправим тебя наконец в лес, — пообещала Аня, — к партизанам. А про картошку не беспокойся…

Дверь дернулась. Женя сразу же упала на колени у кровати.

— Это ты, Тася? — спросила Аня.

— Я… пусти меня… — пропищала восьмилетняя Анина сестренка.

— Тут холодно, — ответила Аня. — Вот натоплю печь…

За дверью зашлепали босые ножки. Евдокия Федотьевна подхватила младшую дочку на руки.

Ане давно уже пришлось провести совещание с сестрами — с четырнадцатилетней смышленой, отчаянной Таней и двенадцатилетней, не по годам серьезной Машей:

— Вот вам, девчонки, мой приказ! Женю от этой проныры Таськи очень трудно скрыть. Надо вам теперь обеим следить за этим несмышленышем, не оставлять одну с другими детьми, не дать ей проболтаться.

Женя стала топить печку, а Аня, достав из-за лифчика «малютку» (так назывались листовки, выпускавшиеся Смоленским обкомом партии для оккупированных районов), читала «Вести с любимой родины».

Время от времени она громко переговаривалась с матерью — ведь соседка должна была думать, что это Аня топит печь.

…Женя (настоящее ее имя было Аня Пшестеленец), восемнадцатилетняя студентка-медичка, пришла в Сещу прошлой осенью с попутчицей, бывшей продавщицей Верой (Аней Молочниковой), из смоленского гетто, откуда девушкам чудом удалось вырваться.

Беженки скрывали свои настоящие имена, выдавали себя за русских. Аня Морозова поселила незнакомых в боковушке, рядом со своей комнатой.

Женя и Вера тоже устроились на работу — сначала прачками, затем судомойками на кухне в столовой немецких летчиков.

Эти три Ани были не простыми судомойками, не простыми прачками. «Все, что узнаете о немцах, — сказала девушкам Аня Морозова, — рассказывайте мне». Немецкая кухня располагалась в самом центре авиабазы, рядом с главными штабами, недалеко от аэродрома. Там многое можно было узнать, услышать, увидеть. Добытые в военном городке и на аэродроме сведения Аня кому-то передавала, кому — ни Женя, ни Вера не знали.

Женя, девушка горячая, порывистая, как-то вступила в политический спор с переводчиком начальника СД авиабазы Отто Геллером. При этом она неосторожно заговорила, вспылив, на немецком языке.

Поведение девушки да и ее акцент заставили фашиста Геллера призадуматься.

Распознать еврея или еврейку обязан был каждый правоверный немец. Он долго приглядывался. Да, строение уха вполне еврейское!… Он сообщил о своих подозрениях и выводах в СД.

Женю спас от гибели работавший в аэродромной комендатуре чех, по имени Венделин Робличка. «Утром, — как-то в декабре с глазу на глаз сказал ей этот чех, — Геллер видел подписанный оберштурмфюрером Вернером приказ о вашем аресте! Уходите немедленно!»

Женя стала скрываться у Морозовых, в боковушке Веры Молочниковой. Целыми днями сидела она взаперти, не смея шевельнуться, не смея кашлянуть. Когда к Морозовым кто-либо приходил, она пряталась под кроватью. Почти полгода говорила она с людьми редко, да и то только шепотом. Полгода в доме рядом с гестапо, в комнате рядом с комнатой полицейского…

Все соседи, кроме Морозовых, думали, что в боковушке живет одна только беженка Вера, подруга скрывшейся неизвестно куда Жени. Прошел слух, что Женю давно расстреляли немцы.

Вера весь день, раздевшись, в одной нижней рубашке, стирала белье в своей каморке, заперев дверь. Если к ней стучался кто-либо из соседей, она говорила:

— Минутку! Сейчас открою, я совсем раздета. Фу, как жарко!…

И, подождав, пока Женя спрячется под койку, разматывала завязку на дверном крючке.

Одно время к Вере зачастил с подозрительными визитами переводчик Отто Геллер из комендатуры, как бы между прочим выпытывал, где Женя, интересовался строением Вериных ушей и то предлагал помочь скрывшейся Жене, то сулил мешок муки за ее выдачу.

Как-то поздно вечером Геллер, сидя на Вериной кровати, уронил свой серебряный портсигар с дворянским гербом. Он уже нагнулся было, чтобы поднять его. Женя лежала ни жива ни мертва. Портсигар подхватила с пола Вера, подала фашисту.

— Скажите, Отто Августович! А что это за герб на портсигаре? Неужто ваш?

— А как же! — важно ответил Геллер, изрядный болтун. — Мой фамильный герб. Моему истинно немецкому роду русский царь пожаловал потомственное дворянство. Евреи и комиссары у меня все в России отняли — за то и ненавижу их. Мы состояли в родстве с Бенкендорфом. Слышали, разумеется, эту фамилию?