Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Аналогичные истории, правда, несколько в меньших масштабах, повторялись почти со всеми управляющими в их имениях. Иногда только через десятки лет «управления» таких, с позволения сказать «поверенных», обнаруживалось, что тот или иной свёл «для себя» сотни, сотни десятин лесу. Его только увольняли, но никогда в суд не подавали.

Контора в Москве на Старой площади перестояла несколько поколений. Сначала она была трёхэтажная, но последний её владелец, мой двоюродный дядя — Борис Евгеньевич, надстроил два этажа и сделал из неё большой доходный дом. Внизу помещалась громадная «ночлежка», которой широко пользовались студенты — товарищи младшего поколения. Все ночующие не только получали бесплатную квартиру, но и питание: «господам» варили куриц, а жильцам, сколько бы их ни было, — неизменные котлеты и кисель. Хозяева чаще даже не знали, кто у них ночует и столуется. Среди студентов многие придерживались революционных взглядов. Впрочем, по вечерам они чаще занимались спиритизмом. Контора находилась на примете у полиции, но никогда ничего не предпринималось с ее стороны, по-видимому из «уважения» к господам.

В «ночлежке» долгое время жил Николай Владиславович Ивинский, впоследствии гувернёр отца. Я его знал уже глубоким стариком. Он был очень похож на сказочного гнома, был карликового роста с длинной седой бородой и острым носом. Он был глубоко образованным человеком с широкими интересами и умнейшей головой, кишевшей идеями. И был он один, как перст, и «гол, как сокол».

Николай Владиславович охотно и даже страстно делился своими знаниями и мыслями с отцом и тётками, тогда ещё детьми. Его влияние оставило на отце очень глубокий след и помогло формированию его революционных взглядов.

Во втором этаже конторы была спальня Евгения Евгеньевича и Варвары Карловны, в случаях их приезда в Москву. Впрочем, в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков все Арманды в основном продолжали жить в Пушкине.

С некоторого времени на фабриках стало не спокойно. Несмотря на лучшее положение, чем у соседей, рабочие выражали недовольство. Неуловимые агитаторы разбрасывали на заводе «предметные письма», восстанавливая рабочих против хозяев.

В 1896 году отцу было шестнадцать лет, он был юношей, полным надежд. Сёстры подслушали и немало потешались, как он, сидя в уборной, выкрикивал: «Жить и действовать!»

Вскоре выяснилось, что и какие действия он подразумевал.

В один прекрасный день в господский дом нагрянула полиция во главе с самим приставом. Последний был очень смущён и долго извинялся в том, что должен произвести обыск у «благодетелей». Он твердил, что конечно уверен, что начальство это затеяло зря, но приказ есть приказ и он должен подчиниться, а потому покорнейше просит впустить его в дом. «Сами понимаете, на вашей фабрике кто-то возмущает народ».

— Но ведь не мы же против себя возмущаем! — удивились и рассердились деды, — а впрочем, пожалуйста, ищите, только мы за всех живущих в нашем доме ручаемся.

Полицейские принялись за обыск и провели его добросовестно. Даже все полы во всех четырёх домах простукали. В одном месте им что-то померещилось гулко. Подняли половицу — подвал, в подвале подпольная типография, в типографии марксистская литература и те самые «подмётные письма».

По почеркам разобрались отлично, кто их писал. Увели отца и двух его кузенов, да ещё гувернёра — Крамера — впоследствии кремлёвского врача, одного из лечивших Ленина.

Выяснилось, что под руководством Крамера братья давно уже вели социал-демократическую работу на фабриках родителей.

В частности, отец, будучи ещё гимназистом, руководил марксистским кружком, который собирался за фабрикой, в ближнем овраге. Там вместе сочиняли прокламации.

Крамера и обоих юношей, им было всего 18 и 20 лет, посадили надолго в тюрьму. Отец просидел только три недели. Дедушку вызвали для объяснения в жандармское управление:

— Ваш сын несовершеннолетний, судить его мы не имеем права. Советуем вам его выпороть, как следует выпороть и отправить доучиваться за границу. Он дерзок на язык и, если останется здесь, то достукается до каторги.

Дедушка взял отца, пороть, конечно не стал, но совет насчёт заграницы счёл дельным.

Так отец вскоре оказался в Берлине, студентом химического факультета, который ему приказано было окончить и, по примеру деда, стать инженером на фабрике у дядьёв, или на какой-либо другой.

Дедушка опасался, что дочери тоже могут заразиться революционным духом и предложил братьям поделить именья.

Решили бросить жребий. Написали названия имений на бумажках, сложили в шапку и предложили самой младшей в семье — Жене, тянуть жребий. Женя, сообразив, что ей предлагается совершить что-то ужасное, от чего зависит дальнейшая судьба её и её сестёр, громко заревела и уткнулась в бабушкины колени. Бабушка сказала:

— Не плачь, дружок, в таком случае уж мы как-нибудь без тебя обойдёмся.

Жребий тащил кто-то из старших и дедушке вытащил «Ельдигино».

Вскоре дедушка перевёз туда всю семью, а на зиму снял в Москве, в Скарятинском переулке (теперь переулок Наташи Кочеванской) особняк при доме Сумбулова (теперь снесённый).

Крамола крепко поселилась в пушкинском доме. Кроме двух сыновей Евгения Евгеньевича, в охранку скоро угодил зять Николай Романович Бриллинг. Но самой высшей степени крамола коснулась несколько позже, когда в семью вошла знаменитая Инесса Фёдоровна.

Ещё во второй половине XIX века у Армандов жила гувернантка, учившая девочек языкам и музыке. Вместе с ней в доме жили две её племянницы-сироты: Инесса и Ренэ Стефан, полуфранцуженки-полуангличанки. Они воспитывались вместе с детьми Армандов и, когда выросли, обе вышли замуж за двух братьев Армандов — Александра Евгеньевича и Николая Евгеньевича. В раннем детстве я знал только Ренэ Фёдоровну, она часто бывала в гостях в доме дедушки. Она была похожа на Инессу, пожалуй, красивее её, и обладала прекрасными русыми, слегка рыжеватыми волосами и очень мягким характером. Инесса в те годы жила в эмиграции или была в ссылке на Мезени. Её жизнь и деятельность многократно описывалась, в частности в хорошей биографии, написанной Павлом Подлящуком. Поэтому я не буду говорить о ней с чужих слов, добавлю только некоторые чёрточки, не попавшие ни в одну биографию.

Ельдигино до жеребьёвки принадлежало Александру Евгеньевичу. Там и прошли молодые годы Инессы Фёдоровны. Потом они переселились в другое имение — Алёшино, что в четырёх верстах от Ельдигино.

«Белый дворник» (лакей) — Иван, отставной солдат, оставшийся в Ельдигино после смены владельца, рассказывал моим тёткам: