Дмитрий Бобров - Записки военнопленного

Просмотр сперва казавшихся забавными живых миниатюр из жизни отдела милиции скоро вызвал утомление, после психологически напряжённого дня я чувствовал себя уставшим и когда клетку, наконец, открыли, чтобы отвести меня в КПЗ, ощутил облегчение. Пройдя через несколько коридоров и миновав две металлические двери, я по крутой лестнице спустился ниже уровня земли. Ещё одна стальная дверь и короткий темный коридор предвариловки: налево закрытые двери трёх или четырех камер, направо комната для обысков и другие помещение персонала. Процедура полного досмотра: я разделся, двое милиционеров тщательно обыскали и прощупали мою одежду, не найдя ничего запрещённого разрешили одеться. Меня вывели в коридор, и я вошёл в открытую камеру. Дверь захлопнулась.

Во всех учреждениях министерства юстиции предназначенных для содержания заключённых, где мне довелось побывать, архитектура и интерьеры жилых помещений имеют какое-то особенное своеобразие. На ум приходит нечто мрачное — страшные рассказы Эдгара По и оцепеняющие фантастические видения Говарда Лавкрафта: порождённая страданиями заживо похороненных здесь людей атмосфера в местах заключения пронизана скорбным кафкианским духом. Конечно, восприятие тюрьмы не может не быть эмоциональным и даже современное сияющее чистотой здание всё равно наводит на мысли о бесконечно продолжающейся в этих стенах человеческой трагедии. Что же касается камеры КПЗ, где я оказался, то её вид легко заставлял себя почувствовать узником замка Иф — так убого и неприглядно она выглядела. Это был грязный и сырой подвал, еле освещаемый лампочкой в 40 ватт: мебель — три бетонных лежака сверху покрытых досками, окно — перекрытая решёткой не дающая света отдушина, удобства — заляпанный унитаз и раковина, чёрные прокопчённые стены и потолок, десяток квадратных метров неровного каменного пола.

На лежаке сидел мой первый сокамерник — одетый в какие-то подозрительные лохмотья, давно нестриженный и небритый маленький мужичок с морщинистым изнемождённым лицом. В нём угадывался бывалый арестант не один год жизни, отдавший тюрьмам и лагерям. Судя по грязи впитавшейся в поры его лица и по всему затасканному, потрёпанному внешнему виду нетрудно было подумать, что он уже несколько лет пребывает в подвале, однако я знал, что в КПЗ обычно не держат более десяти дней. Мы разговорились, и он охотно рассказал мне нехитрую историю своей судьбы — первую из тысячи жизненных историй услышанных мною в заключении.

Моё предположение оказалось верным: большую часть жизни он провёл за решёткой. Родом он был из области, из небольшого посёлка, где беспробудное пьянство и наличие судимости является неотъемлемым атрибутом принадлежности к мужской части населения. Первая ходка — в пятнадцать лет за кражу бутылки водку и велосипеда. Судья дал три года — срок заключения с небольшими перерывами в итоге затянувшегося на всю жизнь. После освобождения он запил и через неполную неделю был задержан за участие в массовой драке и по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений. Потерпевший — городской парень, неудачно посетивший поселковую дискотеку, попал в реанимацию с закрытой черепно-мозговой травмой, серьёзными повреждениями внутренних органов, переломом руки и рёбер. Только что освобождённый из мест лишения свободы был очень удобным кандидатом на роль козла отпущения и, получив, пять лет вновь поехал на зону. Через четыре года ему удалось освободиться условно-досрочно, но, едва выйдя за ворота, он, угрожая ножом, ограбил случайного прохожего, завладел бумажником со смехотворной денежной суммой, напился и загремел в ментовку. И снова: суд, приговор, зона. Учитывая тяжесть преступления квалифицированного по статье «разбой» и неотсиженный год, а также личность подсудимого ставшего к тому времени откровенным уголовником, суд назначил ему девять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Отсидев свой срок до звонка, три недели назад он освободился и это был его самый большой перерыв между ходками, о чём он говорил с непонятной гордостью.

Видимо, в течение последнего срока окончательно сформировался так поразивший меня запущенный облик этого коренного обитателя тюрьмы. Зона наложила на зэка неизгладимую печать: кожа приобрела нездоровый оттенок, тело атрофировалось и странным образом деформировалось, сочетание крайнего физического истощения и нервной возбуждённости читалось на землистом лице, озаряемом беззубой улыбкой — глумливой гримасой питекантропа. Но внешность ещё молодого человека в свои тридцать с небольшим лет выглядевшим стариком, казалась меньшим злом по сравнению с его внутренним содержанием. В ходе общения у меня сложилось впечатление, что вся мыслительная деятельность старого сидельца управляется весьма немногими примитивными инстинктами; мотивации не обнаруживали и намёка на что-либо благородное или возвышенное. Слушая рассказ о его последнем деле, с изумлением смотрел я на это доведённое до полной животности существо, сверкавшее в камерном полумраке своими глубоко запавшими глазами.

Освободившись из далёкого мордовского лагеря, он приехал в Петербург к своему зоновскому корешу — такому же деградировавшему бывшему зэку, не имевшему никаких определённых занятий кроме регулярного употребления алкогольных напитков. Я представил себе его жилище, — наверное, и до сих пор в городе немало таких квартир, где собираются деклассированные элементы, — большая коммуналка в старом фонде, стены, оклеенные лоснящимися желтоватыми обоями, высокие потолки — немые свидетели сотен пьяных драк и скандалов, поломанная советская мебель, повсюду раскиданные пустые бутылки, окурки и прочая грязь. Пили водку и технический спирт, дешёвый портвейн подвального розлива, тому подобные настойки и вина, крепкое пиво, самодельную брагу, самогон, любые спиртосодержащие жидкости. Дни пролетали как будто в тумане. Приходили и уходили вереницы шапочных знакомых, вспыхивали оживлённые разговоры на неопределенные темы, разгорались и затихали временами перерастающие в мордобой пустяковые ссоры. Кто-то спал лёжа на полу у батареи, а кто-то буянил одержимый жаждой конфликтов. Ослабевшие от алкоголя организмы были неадекватны и неуправляемы.

В тот день бухали вчетвером — трое опустившихся мужиков и не первой молодости спившаяся бабёнка известная среди местных ханыг как Люська-Дура. Спирт скоро ударил в голову, пробудив обычно заторможенных алкашей к активности. Говорили, вернее, кричали все одновременно, брызжа слюной и размахивая руками, срывая хриплые голоса. Импровизированная пепельница из пустой консервной банки, треснутые пластиковые стаканчики и кока-кольная бутылка с остатками спирта — поминутно опрокидывались от резких движений и падали на пол. В разгар веселья изрядно набравшаяся Люська испортила собравшимся настроение.