Семен Синельников - Киров

Сережа заливисто смеялся. Палладий продолжал: через несколько лет открыли церковноприходскую школу, а Федот Черевков не захотел отдавать туда своего мальчонку: некому было бы скотину пасти. Пришлось отцу откупиться. Вон и вышло, что поп все-таки разжился на Палладии барашком.

Сережа опять посмеялся, но вернулся к своему. У уржумского протоиерея Ипполита Мышкина квартировала зажиточная семья, и был в той семье мальчик, носивший нарядные костюмчики.

— Пошто Ипполитов малец в синем бархате ходит, а приютские одеты так? — Сережа показал на свою застиранную серую рубашку.

— Не все люди равны.

— А пошто не все люди равны?

— У тебя пальцы на руках тоже неравные, — терялся Палладий.

Сережа досадливо оглядывал растопыренные пальцы обветренных рук.

Он понемногу привыкал к деревянному бараку, к огороженному забором двору в самом начале Воскресенской улицы. Приютские мальчики и даже девочки часто играли в войну — поблизости находилась казарма, было кому подражать. Не отставал и Сережа. Шагал в строю по двору с палкой на плече. Лежа целился из палки в старые липы, отделявшие двор от чьего-то огорода.

Хотя Сережа и играл со всеми в войну, он ни с кем на первых порах не подружился и, кажется, завидовал ребятам, попавшим в приют маленькими. Для них барак был родным домом. Они никого из близких не знали или не помнили, ни о ком и ни о чем не тосковали.

По воскресеньям Сережу отпускали к бабушке. Едва она накормит чем-нибудь вкусным, он уносился к Сане. Самарцевы жили через дом от Костриковых.

Осенью Сережу повели в церковноприходскую школу. Он нетерпеливо ждал этого. Ему нравилось, что есть у него новенькая холщовая сумка с таким же, как у Сани, букварем «Родное слово» и такими же тетрадками. Нравилось, что и ему, как Сане, каждая страница букваря открывает свои тайны. Нравилось, что в классе он не Сережка, не Сережа, а Костриков Сергей. По утрам он торопился в школу. Учился он старательно. Учительница Ольга Николаевна Шубина ставила его в пример лентяям и шалунам. Когда ее заменил учитель Алексей Михайлович Костров, Сережа и при нем был очень прилежен.

Тем временем приют переселили из барака в добротный бревенчатый дом, построенный в том же дворе. Под частью дома был низ, где разместились столовая, кухня и кладовая.

У мальчиков появилась новая воспитательница — «надзирательница» — Юлия Константиновна Глушкова.

Она росла сиротой. Когда умер отец, приказчик деревенской лавки, Юлии было шесть лет, а ее сестренкам, Анне и Анастасии, еще меньше. Мать Мария Михайловна бедствовала. Однако соседи, знакомые и даже чужие поддерживали ее, и Юлия окончила прогимназию в уездном городе Яранске.

Образование не бог весть какое, но девушки и с таким образованием встречались тогда редко. Так что Юлии, хотя она была бесприданницей, сосватали бы, наверное, хорошего жениха. Свахи же в дом не шли — мать была против. Покоренная участливостью людей, спасших ее дочерей от голодной смерти, Мария Михайловна внушала всем троим, что за добро, сделанное им, они должны всю жизнь — платить добром, отдавать все силы несчастным и обездоленным. Поэтому лучше не иметь ни семьи своей, ни своих детей. Юлия, а вслед за ней и Анна с Анастасией поклялись матери, что никогда не выйдут замуж.

Постоянной службы Юлия Константиновна не находила, годами перебивалась с хлеба на квас, каким-то чудом умудряясь все-таки помогать вдовам и сиротам. В тридцать лет поиски заработка привели эту удивительную женщину в Уржум, где ее порекомендовали благотворителю Польнеру.

К девочкам тоже взяли новую воспитательницу, Серафиму Никитичну Беляеву. От воспитательниц не слишком много зависело, и не одни они заботились о приюте, но все же он преобразился. Глушко-ва и Беляева вместе с Августой Густавовной Польнер завели небывалые порядки. Великовозрастных парней, бывших воспитанников, удалили, для них сняли углы в домах степенных горожан. Наказания отменили. Каждый день ребята дежурили по очереди. В столовой сами делили еду на порции и следили, чтобы не было ни ошибки, ни подвоха. Еда стала повкуснее, хотя на обед готовили порой одни репные паренки. Угощали и сладким киселем из пареной калины. Черного хлеба давали сколько съешь.

В рабочей комнате мальчиков направо от входа, у стены, стоял книжный шкаф. Напротив него — стенные часы с боем. Готовили уроки и мастерили всякую всячину за огромным столом, покрытым клеенкой. Стола такого никто не видывал, в нем было столько же выдвижных ящиков, сколько в приюте мальчиков, десятка полтора, если не больше. У себя в ящике каждый хранил свое «именьице» — разноцветные камешки и рыболовные крючки, насаженных на булавку жуков в спичечном коробке и свинцовые налитки для игры в бабки.

Юлия Константиновна придумала правило: ничего не жалей для товарища, а к его «именьицу» без позволенья не прикасайся. Во время работы, когда переплетали книги на заказ или вязали солому в «плетни» и делали из них на продажу шляпы, корзинки, саквояжи и сумочки, теперь не было скучно, потому что мальчики постарше громко читали что-нибудь интересное. Это тоже придумала Юлия Константиновна.

Не в неделю, не в месяц произошли перемены, да и не осчастливили они сирот, а новая воспитательница, Юлия Константиновна, была строга. Но пальцем она погрозит — нет зла в угрозе. В спальне медленно и тихо прикажет уснуть, не болтать — глаза сами слипаются. А слегка погладит невзначай по голове — рука теплая. Дети привязались к Юлии Константиновне, словно к матери.

Она была со всеми одинакова, но — такое бывает и с родной матерью — одного ребенка полюбила больше других, Сережу.

Конечно, не задатки выдающегося человека различила воспитательница в девятилетием мальчике. У других ее питомцев путь в приют не был столь сложен. Не у всех же случалось, что отец куда-то запропастился, мать умерла, а в родном доме жить нельзя. Естественно, Сережа переживал свое горе острее. От Юлии Константиновны не ускользнуло, что, непосредственный и живой в играх, он вдруг уединяется, по-взрослому, задумывается, озабоченный, даже угрюмый, но не плачет, не жалуется.

Впервые испытанным чувством, близким к материнской любви, Юлия Константиновна поделилась с сестрой Анастасией, когда та приехала на каникулы из соседнего Яранского уезда, где учительствовала в слободе Кукарке.

Анастасия Константиновна разыскала во дворе Сережу, загорелого, круглоголового, босого, в светло-серой рубашке и темно-серых штанишках пониже колен. Спросила, как его зовут. Обычно дети жались, мялись. Приютское житье-бытье научило их — прежде чем вымолвить словечко, успей прикинуть, ждать ли от чужой тети гостинца или, наоборот, попреков за то, что пальцы в чернилах или носом шмыгаешь. А он глянул на улыбнувшуюся ему женщину в очках и протянул обветренную руку: