Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Рабочей профессией, полученной в 4-й польской технической школе города Киева, Вацлав не дорожил, к советским коллективным мероприятиям не присоединялся. «Лекции скучные, занятия неинтересные, спорт – ГТО – примитивно, энтузиазм плебейский»[7], – с классической польской надменностью констатировал он, оглядываясь вокруг. Мечтой его было продолжить образование, продолжить по-настоящему, без плебейских идеологических ограничений. Но как? В Советском Союзе на это нечего было и рассчитывать из-за неподходящего социального происхождения, открывающего дорогу в лучшем случае на завод или в школу рабочей молодежи для перековки, но никак не на гуманитарные институтские факультеты. В той же ситуации оказываются ближайшие друзья Дворжецкого – те поляки, с кем Вацлав сколачивал бунтарскую «Группу освобождения личности», а за несколько месяцев до нее – «Ассоциацию декадентских хулиганов», протестовавших против тотального осовечивания дорогой им модернистской культуры, которую они краем глаза в начале 1920-х успели застать («Срывали плакаты, вырубали свет во время собраний»), и вполне себе футуристическую «Банду рыжих». «Банда» собиралась по детекторному радиоприемнику, читала стихи Саши Черного, Хлебникова, Бурлюка, Блока, Маяковского и, разумеется, приводила добропорядочных советских граждан в негодование и трепет.
Максимилиан Чистов.
Михаил Герасимович.
Андрей Азанчевский.
Евгений Василевский.
Вацлав Дворжецкий…
В чьей голове рождается вполне себе сумасшедшая идея сначала легального, а потом и нелегального пересечения границы и бегства в Польшу, уже не узнать. Впрочем, весьма вероятно, что автором идеи о бегстве был как раз-таки старший Дворжецкий. С друзьями-соучениками Чистовым, Азанчевским и Герасимовичем он планировал бежать на историческую и культурную родину и наконец-то продолжить учиться (а тяга к знаниям у девятнадцатилетнего заводского рабочего, в свободное время читающего запретных Достоевского, Спенсера, Гегеля, рвущегося слушать оперу – тоже подозрительное «искусство дворян!» – была феноменальной, такой и осталась до конца жизни). В итоге спутником его на этом пути стал соученик по профшколе Феликс Яворовский, с которым они пересекли границу, – с тем чтобы сразу быть задержанными польской погранохраной, немедленно взявшей молодых людей под арест.
Естественно, в Польше к перебежчикам отнеслись подозрительно и однозначно дали понять, что право на политическое убежище и высшее образование надо еще заслужить. Им предложили присоединиться к антисоветской агитационной работе, которая и должна была сделаться пропуском за границу. Дворжецкий согласился: он, собственно, и так проводил эту пресловутую агитацию, когда в профтехшколе высказывал крамольные мысли о частной собственности, по словам преподавателей «плохо влияя на молодежь», – что ему было терять? Яворовский тоже согласился. Ему и подавно терять было нечего: годом раньше он уже стал секретным сотрудником советских органов госбезопасности.
Вернулись в СССР. Дворжецкий начал готовиться к агитации сразу же. Подключал к деятельности друзей и соучеников, раздумывал, где купить пишущую машинку, собирался печатать агитационные материалы… В это самое время ОГПУ и дало ход доносам, которые во множестве были написаны на Дворжецкого и его товарищей другими товарищами, в том числе и Яворовским, в разные годы и по разным причинам завербованными в органы в качестве осведомителей. Суд состоялся 20 августа 1930 года. Все участники «ГОЛ», кроме тех, кто стучал, и кроме главного фигуранта – Дворжецкого, получили от трех до пяти лет исправительно-трудовых лагерей.
Таким образом, с точки зрения советских спецслужб участники группы под звонким и дерзким названием (напомним их лозунг: «Забить „ГОЛ“ в ворота системы!») действительно были взяты за дело. Десять лет спустя это «дело» могло бы обернуться расстрелом, но в 1930-м юного гордеца и противоборца режиму осуждают всего лишь на десять лет лагерей – срок, из которого Вацлав Дворжецкий отсидел ровно семь[8].
Надо сказать, что и полвека спустя, в 1980-е, уже приобретя всесоюзную известность и похоронив сына, уже страдая от глазной болезни – наследство лагеря, – которая позже обернется полной слепотой, Дворжецкий не сожалел о том, что случилось, и даже гордился своим первым сроком: «Я не оклеветанный, не по доносу, я за дело сидел»[9]. За дело или не за дело, но именно лагерь дал этому красавцу поляку профессию: первым театром, в котором работал Дворжецкий, стал лагерный театр в городе Медвежьегорске в Карлаге (Карагандинском исправительно-трудовом лагере).
Настоящий большой удобный театр. Великолепно оборудован: сцена, зал, фойе, закулисные службы – всё! И труппа настоящая. Большая, профессиональная. Директор, главный режиссер, администраторы, режиссеры, актеры, певицы, артисты балета, музыканты, художники – все заключенные. И зрители все – заключенные, —
вспоминал Дворжецкий в автобиографических «Путях больших этапов» (1994), даже через столько лет не скрывая своего восхищения обустройством лагерного («как бы придворного», замечает он с иронией, принадлежавшего лагерному же начальству) театра[10]. Туда Вацлав шел после общих работ на строительстве Беломорско-Балтийского канала (работы было много, и очень тяжелой, но это и хорошо; много работы – значит, будут «зачеты», значит, десятилетний срок можно будет «скостить»[11]; с помощью «зачетов», а также театральных выступлений, имевших неизменный успех как у заключенных, так и у начальства, Дворжецкий и освободится на целых три года раньше срока…). Туда был зачислен в профессиональную труппу – «лучшую труппу в жизни», как утверждал после, уже поработав в Саратове и Нижнем Новгороде (тогдашнем Горьком), в Омске и Таганроге. Там впервые сыграл в пьесах Островского, Горького, Лавренёва, научившись актерскому мастерству и повадке у таких виртуозов сцены, как актеры 2-го МХАТа И. Аландер и В. Пелецкий, артист эстрады Н.
