Домой с черного хода - Вера Константиновна Ефанова
Медлить было нельзя. Дело происходило в ноябре 1948 года. Уже пал Мукден, и восьмая коммунистическая армия уверенно приближалась к Тяньцзину. Уже слышна была порой отдаленная артиллерийская канонада, город был на военном положении и защитники его — так называемые «Орлы Фудзои», — имели обыкновение сначала стрелять, а потом уже выяснять причины нарушения правил. Мы помогли старику подняться, крепко взяли его под руки, довели до дома, передали отворившему ворота привратнику — громадному пожилому человеку и кинулись бегом под защиту собственных стен.
У ворот я невольно замедляю шаги, и сразу же часовой, щелкнув затвором винтовки, гортанным голосом окликает меня. Только убедившись, что я не злоумышленник, а соседка, он позволяет мне следовать дальше.
В эту ночь я долго не могу уснуть. Густая, пронизанная редкими огнями фонарей тьма за окном сменяется мутным рассветом, затем на небе проступают блеклые перламутровые краски, постепенно они грубеют, набирают яркость. Начинают радостно, по-весеннему гомонить птицы. Город просыпается, а я все лежу без сна, перебирая в памяти события прошедшего дня. «Справлюсь ли?» — стучит в голове тревожная мысль. Да уж ничего не поделаешь — справляться придется. Ну, что я в самом деле? Хватит мрачных мыслей! Ведь было же вчера кое-что и забавное. Хотя бы ответ в анкете «образование — средне», сделанный одним человеком, а, когда его стали деликатно спрашивать, что он под этим подразумевает, он ответил, скромно потупившись: «Средне у меня образование, не стану хвастать. Читать-то еще читаю, а вот письмо, како было, все растерял». Или тот пожилой, переполненный радостными чувствами, который подлетел к нашему суровому генеральному консулу, щелкнул каблуками и отчеканил: «Здравья желаю, господин доктор!» Или пьяненький, приветствовавший всех словами «Христос воскресе!» и потянувшийся христосоваться к одному из консульских секретарей, который в страхе от него шарахнулся. Ведь смешно же? Но осадок оставался, несмотря на все мои старания. Что же было неприятного? Ну, конечно, с Александром Матвеевичем… Но не только это. Да что там обманывать себя — неприятными были слова Тромбона насчет поварихи. И почему он сказал: «И дети всегда сыты будут». Значит, если я буду переводить, преподавать или секретарствовать, сыты они будут не всегда?
И снова возникает тревога, и тягостное чувство усиливается. Разве так представляли мы себе этот день когда-то? Конечно, если бы я была не одна, не несла ответственности за стольких людей, все было бы иначе. Легче. А, может быть, труднее? Что, если книги, которые мы читали, не желая им верить, не лгали? Что, если слухи, начавшие проникать сюда после смерти Сталина, правдивы? Почему на неоднократные просьбы прислать мне адрес дяди, уехавшего с женой из Шанхая в Советский Союз в сорок седьмом году, знакомые неизменно отвечают, что оба они все еще на курорте, что скрывается за этим «курортом»? Неужели?.. Ведь, если допустить, что есть хоть частица правды в прочитанных книгах, в слухах, которые становятся все настойчивей, в смутных подозрениях, тогда… Нет, я не хочу думать, как воспринял, бы все это Питер. «Неисповедимы пути Господни» — так учит ваша религия? Не спрашивайте же Его — зачем? и верьте в мудрость Провидения!» Так было приписано по-английски на карточке, приложенной к деревцу белой сирени, которую прислал мне профессор Као в день смерти мужа. Белая догорающая свеча, белые поникшие цветы, приличествующее случаю английское четверостишие, а внизу изящным почерком человека, привыкшего излагать свои мысли кисточкой для туши, были приписаны эти строки.
Милый профессор Као. На следующий день после того как мы — по его выражению — спасли ему жизнь, он пригласил нас к себе на чашку чая. Сказать правду, я шла без особого удовольствия. Нам прежде никогда не приходилось бывать в таких роскошных китайских домах. Высоченный каймында, распахнув затейливую калитку, провел нас из первого внутреннего дворика во второй. Мы шли мимо замерзших голых деревьев, которым некогда рука искусного садовника придала форму то шара, то пагоды, то иероглифа и которые были теперь похожи на тени нераскаянных грешников. Над озерцом, покрытым корочкой грязноватого льда, громоздились серые камни, имитирующие скалы, и горбатый мостик вел к игрушечной беседке, прилепившийся к одной из этих скал. Резкий колючий ветер крутил вместе с пылью по дорожкам обрывки веревок, клочки бумаги, тонкую, спиралью завивающуюся стружку, и все казалось мне здесь нереальным и неприятным. А ПОТОМ МЫ очутились В заставленном КНИЖНЫ; ми шкафами и резной мебелью кабинете, и профессор Као, вполне оправившийся после вчерашнего, только очень бледный, угощал нас ароматным чаем, который сам заваривал, не спеша выдвигая ящички специального шкафа и отмеривая ложечкой из слоновой кости точную долю каждого сорта в разрисованный красными и золотыми драконами чайник. На маленьких блюдцах лежали узенькими палочками нарезанные финики и цукаты, миниатюрные печенья, соленые орешки и они же в сахаре. Мы удобно расположились в мягких, вполне современных креслах, а профессор Као сидел перед нами в кресле черного дерева с перламутровыми инкрустациями, с высокой прямой спинкой и твердыми подлокотниками и быстро и ловко перекатывал в ладони два отполированные временем грецких ореха — лучший способ восстанавливать душевное равновесие по утверждению людей знающих. Вопреки моим опасениям, чувствовали мы себя легко и непринужденно, как будто были знакомы давным-давно. Профессор и не думал занимать нас разговором, он весело и остроумно говорил, перескакивая с предмета на предмет. Расспрашивал о домашних — которых всех знал в лицо (а кое-какие сведения почерпнул от каймынды, который, как выяснилось, состоял в дружеских отношениях с нашим поваром). Сообщил, что вся его семья уже недели две как уехала в Гонконг — сын, занимавший крупный правительственный пост, невестка и шестеро внуков.
