Андрей Сахаров - Степан Разин

Всю ночь с 5 на 6 июня Разин пролежал в мрачном, сыром подземелье. Близ окованных железом дубовых дверей, около маленького зарешеченного оконца всю ночь дежурил наряд стрельцов. Стрелецкий сотник по нескольку раз за ночь проверял посты, спрашивал: «Как там злодей?»

— Поет что-то, — испуганно отвечали стрельцы. Рассказывали потом стрельцы, будто пел Степан такую песню:

Схороните меня, братцы, между трех дорог:Меж Московской, Астраханской, славной Киевской.В головах моих поставьте животворный крест,Во ногах мне положите саблю вострую.Кто пройдет или проедет — остановится,Моему ли животворному кресту помолится,Моей сабли, моей вострой, испужается.

Наступило 6 июня. С раннего утра к Лобному месту потянулись сотни людей. Вся Москва уже знала, что ныне будет казнен Стенька Разин. Из жалких лачуг в подмосковных слободах повылезли работные, тянулись к Красной площади тяглые посадские люди. Пришло в движение и купеческое Замоскворечье. Из каменных домов Белого города выходили большие московские люди — вершители судеб государственных. С английского и немецкого подворья прибыли иноземные гости, стрельцы расчищали дорогу чужеземным послам, посланникам и гонцам. Три ряда отборных рейтар окружили со всех сторон Лобное место. За этот кордон пропускали лишь иноземцев да самых больших людей. Чернь и простонародье стрелецкие заставы останавливали уже вдалеке от площади: несколько стрелецких полков заняли основные улицы города, площади. Посадские плевали в стрельцов подсолнуховой шелухой, кричали: «Чтой-то мы уже стали вязнями[5] у себя дома!» Стрельцы отмалчивались, оттирали бердышами тех, кто понахальнее.

Степана и Фрола вывели из подвала и под усиленной стрелецкой стражей доставили к месту казни. В лохмотьях, истерзанный, Степан стоял перед глазами тысяч людей в самом центре государства Российского, которое он еще недавно обещал очистить от всех лихоимцев и кровопийц, от всех врагов и изменников государевых. Теперь же бояре, дворяне, дьяки, купцы, духовные спесиво поглядывали на своего врага.

На край помоста вышел дьяк и, подняв к глазам свиток, начал медленно читать сказку[6]**, которую надлежало выслушать Разину перед казнью:

— «Вор и богоотступник и изменник донской казак Степка Разин! В прошлом во 175-м году (1667 г.), забыв страх божий и великого государя и великого князя Алексея Михайловича крестное целование и ево государскую милость ему, великому государю, изменил, и собрався, пошел з Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие пакости починил…» — Дьяк перевел дух и строго посмотрел на Разина.

Степан безучастно слушал дьяка и внимательно вглядывался в доски помоста.

А народ все прибывал. Неизвестно, какими путями через стрелецкие заставы тянулись посадские по Никольской улице, взбирались на холм с берега Москвы-реки, пробирались вдоль Неглинки. Рейтары с трудом сдерживали натиск толпы. Кое-где уже потеснили дворян и купцов. Те молча отходили в сторону, не ввязывались в разговоры и перебранки.

А дьяк все перечислял разинские злодейства на Волге, Яике, в Персии.

Около помоста послышались крики:

— Клятвопреступник!

— Изверг лютый!

Дьяк снова внушительно взглянул на Разина, развернул далее свиток и продолжал громко выкрикивать:

— «А во 178-м году (1670 г.) ты ж вор Стенька с товарыщи, забыв и страх божий, отступя от святые соборные и апостольские церкви, будучи на Дону, и говорил про спасителя нашего Иисуса Христа всякие хульные слова и на Дону церквей божих ставить и никакова пения петь не велел, и священников з Дону збил, и велел венчатца около вербы».

— Каков злодей! — зашумели духовные. — На самого спасителя нашего руку поднял, антихрист.

Посадский люд молчал.

Вдруг откуда-то из-под ног вынырнул юродивый горбун из Козицкой патриаршей слободы, слабоумный Миша, завертелся волчком, запричитал:

— Ах, спаситель наш, ты спаси-ка нас, ах, спаситель наш…

Кинулись к нему стрельцы, поволокли в сторону, чтобы не рушил благочинного обряда. А над площадью гремел голос дьяка:

— «Ды ты ж, вор, забыв великого государя милостивую пощаду как тебе и товарыщем твоим вместо смерти живот дан; и изменил ему, великому государю, и всему Московскому государству, пошел на Волгу для сваего воровства. И старых донских казаков, самых добрых людей, переграбил и многих побил до смерти и в воду посажал…» — Читал дьяк про Царицын и Черный Яр, Астрахань и Саратов, и все страшнее и ужаснее виделись дела Стенькины собравшимся на площади людям.

— «Ив той своей дьявольской надежде вы, воры и крестопреступники Стенька и Фролка, со единомышленники своими похотели святую церковь обругать, не ведая милости великого бога и заступления пречистыя богородицы… И в том своем воровстве были со 175-го году по нынешний по 179 год апреля по 14 число (1667–1671 гг.), и невинную кровь християнскую проливали, не щадя и самых младенцев».

Дьяк поднял вверх руку и погрозил в воздухе пальцем. Ближние обыватели испуганно закрестились. И вдруг откуда-то донесся голос:

— Извет все это! Неправдою правду попрать хочете!

Стрельцы бросились на голос, но не добрались, завязли в густом людском море. Дьяк опустил руку и, уже торопясь, окончил приговор:

— «А ныне по должности и великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу службою и радением войска Донского атамана Корнея Яковлева и всево войска и сами вы паиманы и привезены к великому государю к Москве, в расспросе и с пыток в том своем воровстве винились».

В первый раз за все время чтения сказки Разин шевельнулся, поднял голову, исподлобья посмотрел на дьяка. Тот совсем заторопился:

— «И за такие ваши злые и мерские перед господом богом дела и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу за измену и ко всему Московскому государству за разоренье по указу великого государя бояре приговорили казнить злою смертию — четвертовать».

Дьяк аккуратно свернул свиток, перевязал его шелковым шнурком и дал знак палачу начать дело. Палач подошел к Разину и тронул за плечо. Степан отвел его руку, перекрестился на веселые купола храма Покрова, поклонился собравшейся толпе на все четыре стороны по русскому обычаю, проговорил:

— Простите… Простите, православные… — Исповеди перед смертью Разину, как бунтовщику, преданному анафеме, не полагалось. Он лег на плаху, раскинул в стороны руки и ноги и приготовился к четвертованию. Замерла толпа, и вдруг слышно стало, как хрястнул топор по дереву, с надсадом прошел сквозь мясо и кость. Вздрогнули люди и снова замерли.