Андрей Сахаров - Степан Разин

Часть I

ТИХИЙ ДОН

КАЗНЬ

Ранним утром 4 июня 1671 года по дороге из Серпухова на Москву продвигалось необычное шествие. Несколько десятков вооруженных ружьями и саблями конных казаков сопровождали простую крестьянскую телегу, в которой на устланных рогожей досках сидели два человека. Оба были закованы в тяжелые ручные и ножные кандалы, шеи схвачены рогатками. Стоило одному из них сделать движение, повернуться, как охрана сразу же начинала суету: начальник отряда, грузный пожилой казак, понукал своего коня, подъезжал вплотную к телеге и в который уже раз наказывал казакам не спускать с узников глаз.

Проходил час за часом. Солнце припекало все сильнее, но шествие двигалось хоть и неторопливо, но безостановочно. Около полудня впереди в далекой дымке стали проглядываться купола московских церквей.

За несколько верст до города навстречу стали кучками выходить люди. Сначала их было немного, а потом народ повалил гуще. Люди стояли вдоль дороги плотными рядами, теснились, всматривались в лица узников. Слышались возгласы: «Да который Стенька-то?», «В кафтане, што ли?»

Узники угрюмо оглядывались по сторонам, вслушивались в отрывочные фразы, молчали.

Они были примерно одного возраста и одного роста, в их облике просматривалось что-то неуловимо близкое, и все же они резко отличались друг от друга. Один из них был одет в роскошный шелковый кафтан, под кафтаном виднелась рубаха тонкого, дорогого полотна, ноги обуты в сапоги красного сафьяна. Это был человек лет сорока, широкий в плечах, с могучей шеей, гордо посаженной головой. Его темные негустые волосы, постриженные по казачьему обычаю в кружок, свободно падали на высокий лоб. Небольшая курчавая борода и густые усы обрамляли бледное рябоватое неподвижное лицо, обыкновенное русское крестьянское лицо, каких десятки в каждой деревне, если бы не глаза: они смотрели, казалось, каждый по-своему. Взгляд левого — спокойный, твердый, уверенный, открытый; правый — со злым прищуром, с ядом, издевкой. И все же был этот взгляд единым, и обращался он к людям — страстный, горячий, пристальный, и угрожал он, и молил, и требовал. И не ответить на этот взгляд было невозможно. Люди как завороженные тянулись к нему, а потом, отведя глаза, стояли потупившись… Одних этот взгляд пугал, вызывал смятение, других притягивал, завлекал чем-то необъяснимым. И долго еще после того, как пыль от тележных колес рассеивалась и оседала на дороге, московские жители крестились, говорили шепотом: «А Стенька-то как зыркает, мороз по коже…»

Другой узник одет попроще, но тоже в одежду не дешевую. Все в нем было вроде бы измельчено, размыто — посветлее волосы, помягче бородка, пожиже усы, и во взгляде не было такой страсти, такой муки.

Версты за три до Земляного города конных ждали. На дороге четырехугольником были выстроены две тысячи стрельцов, вооруженных бердышами. В центре четырехугольника стояла запряженная тройкой лошадей повозка с установленной на ней виселицей — двумя столбами, перехваченными вверху перекладиной.

— Ну приехали, атаман, выходи, — обратился начальник казацкого отряда к узнику в шелковом кафтане. — Погуляй теперь на другой телеге, батюшка Степан Тимофеевич.

— Благодарствую, отец, — ответил неторопливо тот. — Что-то больно разговорчивый ты стал, Корнило.

— Ну ты! — прикрикнул Корнило. — Говори, да не заговаривайся! — И замахнулся плетью.

Узник спокойно выдержал гневный взгляд всадника и проговорил:

— Одно не могу понять, Корнило, как я с тобой на Дону не покончил. С тебя и начинать-то надо было, крестный ты мой батя.

Корнило было вскинулся, но замялся и отъехал в сторону. А народ валил, шумел: «Вон он, Стенька-то, в кафтане, с глазищами, а этот Фролка, братан его…»

Отряд въехал в четырехугольник, образованный стрельцами.

Узников стащили с телеги и повели к новой повозке. Их руки свешивались под тяжестью кандалов, ноги еле-еле переступали, отягощенные железами. Тяжелые цепи волочились по дороге, взметая облачка пыли.

— Эх, брат, это ты виной всем нашим бедам, — проговорил тихо Фрол.

— Не дури, Фрол, — отвечал Степан. — Никакой беды еще нет. Вот увидишь, примут нас с почестями, как бояр да воевод, выйдут навстречу посмотреть на нас. — И он насмешливо повел глазами по сторонам.

Но слова эти не взбодрили Фрола. Он шел, опустив голову, не поднимая глаз от земли, и шептал изредка: «Эх, брат, брат…»

Около повозки их ждал кузнец. Стрельцы схватили старшего с двух сторон и разом, по-привычному заломили ему руки за спину. Кузнец ловкими, проворными движениями сбил кандалы с рук. Узника втащили на повозку и поставили под виселицей. Один из стрельцов сорвал с его плеч дорогой кафтан, стянул сапоги, одним рывком разодрал до пояса дорогую рубаху. Кто-то бросил на повозку лохмотья, и узник не торопясь надел их. Кузнец так же сноровисто, быстро приковал его руки к столбам виселицы; на голову накинули петлю из тонкой железной цепи и привязали конец цепи к верхней перекладине. По обеим сторонам встали два стрельца.

Скованного по рукам и ногам Фрола привязали длинной тонкой цепью к телеге. Начальник стрелецкого отряда махнул рукой, и телега с виселицей, окруженная стрельцами, медленно двинулась к городским воротам.

Так в полдень 4 июня 1671 года Степан Разин и его брат Фрол въехали в Москву.

Едва повозка вкатилась в городские ворота, как в окрестных церквах ударили в колокола. Разина везут! Разина везут! Тревожно и радостно плыл над городом гул московского набата. Стенька Разин, бунтовщик, вор[1] и богоотступник, враг царя, отечества и святой православной церкви, должен теперь принять кару за все его злодейства и прегрешения. Народ стремглав бежал с соседних улиц, люди заполняли окна домов, висели гроздьями на высоких крылечках.

Из домов степенно и чинно выходили разодетые в богатое платье бояре, дворяне, дьяки. Сзади, одетые попроще, теснились купцы, подьячие. Многие грозили вслед повозке: «Вор! Злодей! Убийца! Ирод! Антихрист!» А колокольный звон плыл и плыл над городом. Боярская Москва торжествовала победу над своим страшным врагом. Стенька Разин, за которым еще полгода назад шли в огонь и в воду тысячи восставших крестьян, казаков, холопов, работных людей, посадской голи перекатной; Стенька Разин, который похвалялся дойти до Москвы и сжечь у государя все дела, истребить бояр и воевод, теперь стоял распятый под виселицей с цепью на шее. Колокольный звон радостно и тревожно звал людей московских на небывалое торжество. Словно и не было этих пяти долгих лет, когда при каждом известии с юга замирало сердце у тихого тучного царя Алексея Михайловича и ближние бояре в тот день боялись попадаться ему на глаза. Теперь все это позади. Вот он, народный батюшка, отец родной, позванивает кандалами, крутит шеей в железном ожерелье. Победа! Победа! Теперь и окрестные страны могут вздохнуть поспокойней. Из далекой Англии дражайший брат король Карлус Вторый прислал грамоту с поздравлением. Прибыл и гонец от кызылбашей;[2] его величество друг вечный и брат шах Сулейман радовался окончанию злого Стенькиного дела. В свейском городе Риге и французском стольном городе Париже куранты печатные возвестили о славной победе царя всея Руси. Из Польши и Великого княжества Литовского пришли торговые люди и сказали, что паны радные коруны польской и Великого княжества Литовского благословляют победу князей Долгорукого, Юрия и Данилы Борятинских. Отныне в безопасности стоит их панская воля.