Глаз бури - Питер Рэтклифф
Кто-то однажды сказал мне о фразе доктора Джонсона: «Каждый человек плохо думает о себе за то, что он не был солдатом или не был в море». Не знаю, правда это, или нет, — на самом деле я склонен в этом сомневаться, особенно в наши дни, когда мы все дальше и дальше удаляемся от общего военного опыта, — но что я знаю точно, так это то, что я получил от САС чувство самоуважения и уверенности в себе, проходя службу с лучшими из лучших по всему земному шару.
Таким образом, эта книга адресована 22-му полку Специальной Авиадесантной Службы и людям, которые его создавали и продолжают создавать, — не всегда с любовью, но всегда с благодарностью.
ПИТЕР РЭТКЛИФФ, Кавалер медали «За выдающиеся заслуги»
Август 2000 г.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В ту ночь, почти пятьдесят лет назад, когда я родился — в муниципальной квартире в Солфорде, в графстве Ланкашир[7], — на северо-западе Англии на протяжении шести часов бушевала метель. Моя мать вспоминала, что в то утро под белым покрывалом чуть смягчились даже суровые очертания трущоб солфордских доков, сгрудившихся в конце манчестерского судоходного канала. По ее словам, впервые за черт знает сколько лет город выглядел чистым.
Л.С. Лаури, худосочный художник, который всю жизнь рисовал рушащиеся, закопченные дома Солфорда и душераздирающие хлопчатобумажные фабрики, похоже, упустил возможность запечатлеть этот момент[8]. Не для того, чтобы заснять рождение такого же худосочного ребенка — в то время производство детей здесь было основной отраслью, поскольку работы было мало, — а для того, чтобы показать Солфорд красивым городом. Но в последующем Лаури предпочел точность, пожелав, чтобы его трущобы выглядели жалкими, а не покрытыми сахарной пудрой.
Когда я стал на несколько лет старше, то узнал, что девственный снег в Солфорде перед рассветом обычно оскверняется желтыми следами разбрызганной кошачьей мочи, — задолго до того, как такие дети, как я, могут превратить его в замороженные управляемые снаряды, и даже задолго до того, как он растает и превратится в серую слякоть и маслянистые лужи, в которых, казалось, отражалась мрачная житуха живших там людей.
Моя мать была убежденной католичкой, что отражалось на количестве ее детей. Мой брат Дэвид родился за два с половиной года до меня, за ним последовали трое других — Джин, Стивен и Сьюзен. Мой отец работал разносчиком хлеба, заигрывал с католицизмом, хотя так и не обратился в него, — его интерес к вере не был религиозным, а возник из-за того, что он хотел где-нибудь парковать свою машину, старый «Уолси Четыре-Сорок четыре»[9], в значительной степени скрепленный толстыми слоями черной краски. Приходской священник предложил ему бесплатно парковать ее на территории церкви, если взамен мой отец станет католиком, но даже в таком случае он приближался к церкви в одном единственном случае — чтобы забрать или припарковать свою машину. Для моего отца это всегда было средством для достижения цели.
Честно говоря, он много работал, вставая в 4.30 в каждое буднее утро, чтобы пойти в пекарню, забрать фургон и начать свой объезд. Никогда не видел, чтобы в его жизни у него случился выходной по болезни. По субботним утрам мы, дети, помогали ему с хлебным фургоном, а после обеда ехали на «Олд Траффорд» смотреть игру «Манчестер Юнайтед». Я стал ярым футбольным фанатом и к восьми годам уже регулярно отправлялся на стадион самостоятельно. Моя проблема, однако, заключалась в отсутствии наличных денег, поэтому, чтобы заплатить за проход через турникеты, я воровал деньги из карманов отца.
Должно быть, он заподозрил, что я крал у него монеты, поэтому никогда не забуду, что случилось в тот день, когда он поймал меня на этом. Говорил он очень мало, только заставил меня собрать чемодан с вещами, а потом отвёз в местное отделение полиции. Там, за деревянной стойкой в холле, стоял самый крупный сержант полиции, которого я когда-либо видел. И что еще хуже, он явно меня ждал.
— Пойдем со мной, — произнес он низким, официальным голосом и повел меня по коридору, выкрашенному серой краской, в комнату, где еще один полицейский с суровым лицом взял у меня отпечатки пальцев и вручил мне кусок папиросной бумаги, чтобы я стер с пальцев липкие черные чернила. Затем, схватив за руку пальцами, похожими на плоскогубцы, сержант бросил меня в камеру, захлопнув стальную дверь — тоже выкрашенную в серый цвет, как и весь металл в этом месте, — с грохотом, прозвучавшим как конец света. Я был напуган до смерти, от чистого испуга по моим щекам текли слезы.
Однако если я надеялся, что полицию тронет мое тяжелое положение, то меня ждало разочарование. В той камере меня оставили одного примерно на полчаса, — хотя казалось, что это навсегда. Затем сержант отпер дверь и задал мне чертовски суровую взбучку. Он сказал мне, что если я не перестану воровать, то проведу бóльшую часть оставшихся лет своей жизни в камере, подобной той, которую только что покинул. Оглядываясь назад, можно понять, что весь этот фарс с полицией, должно быть, устроил мой отец. Тем не менее, я был настолько напуган этим опытом, что воздержался от воровства — ну, во всяком случае, на какое-то время.
Во время Второй мировой войны мой отец служил связистом на эсминцах Королевских военно-морских сил. Помню, как однажды на мой день рождения он подарил мне ключ Морзе. Однако он никогда не пытался научить меня коду — не то чтобы я хотел его изучать, просто он хотел практиковать свою собственную азбуку Морзе дома.
За свою военную службу отец получил всевозможные медали, однако он ни в малейшей степени не думал о военном деле и никогда особо не заботился о своих наградах, просто оставляя их лежать на дне ящика. Привыкнув шастать дома в любом месте, где, как мне казалось, я мог бы чем-то разжиться, — особенно наличными, которые мне пригодились бы, — я вскоре наткнулся и на них.
По ходу дела, в них не было ничего особенного, — это просто были медали за военные кампании, вроде тех, что присуждаются кому-то просто за то, что он там был, вроде «Атлантической Звезды»[10]. Только много позже я понял, на что, должно быть, было похоже участие в атлантических конвоях, и насколько мужественным был мой отец и все
