Ингрид Бергман - Моя жизнь

Тем не менее Лиана продолжала:

— Она стала знаменитой после «Интермеццо». Там еще был Лесли Хоуард, английский актер...

— А!.. — Роберто воспроизвел один из тех замечательных итальянских жестов, который выглядел так, будто он собирается обнять Колизей. — Подожди минуту... не с Лесли Хоуардом. То, что я видел... шведский вариант... да, как раз перед концом войны. Я отправился в небольшой городок на Север... там началась бомбежка. Никто не знал, кто это: американцы или немцы или те и другие; хорошего мало, когда везде рвутся бомбы. Я вбежал в ближайшее укрытие. Это был кинотеатр. Что может быть лучше, чем потерять жизнь, сидя с комфортом в кресле кинозала? Шел как раз этот фильм. Да... «Интермеццо»... Я просмотрел его три раза — не потому, что мне так понравилась девушка в фильме, а потому, что бомбили очень долго. Так это была она? Блондинка?

— Да, — терпеливо отвечала Лиана. — Это была она, блондинка. Пошли-ка ей лучше телеграмму.

Телеграмма пришла 8 мая 1948 года в Бенедикт-Каньон-Драйв, 1220, Беверли-Хиллз. В дом доктора Петера Линдстрома и мисс Бергман.

«Счастлив был получить Ваше письмо, которое — так случилось — прибыло в день моего рождения и явилось самым дорогим подарком. Хочу Вас уверить, что мечтаю сделать с Вами фильм. С этого момента буду делать для этого все возможное. Я напишу Вам длинное письмо, где изложу свои мысли.

Примите мое восхищение, мои самые лучшие пожелания. Роберто Росселлини.

Отель «Эксцельсиор», Рим».

Ингрид была взволнована, Петер отнесся ко всему этому безучастно, а Роберто обошел нескольких банкиров в Риме, чтобы достать деньги на создание грандиозного фильма, который он собирался снимать со всемирно известной кинозвездой, имеющей самый большой кассовый успех.

Вскоре пришло его письмо.

«Дорогая госпожа Бергман.

Я не писал Вам довольно долго, потому что хотел знать наверняка, что могу Вам предложить. Прежде всего я должен сказать, что у меня существует свой собственный стиль в работе. Я не пишу заранее сценарий, который — я так думаю — сужает, ограничивает возможности. Безусловно, когда я начинаю, у меня есть достаточно четкие идеи, различные диалоги, которые я, по мере того как ввожу их в действие, отбираю и улучшаю.

Сказав так много, я хочу, чтобы Вы знали, в каком неописуемом волнении я нахожусь, когда теперь появилась возможность работать с Вами.

Приблизительно в конце февраля прошлого года я ехал на машине вдоль Сабины (место к северу от Рима) . Около источника на Фарфе мое внимание привлекла необычная сцена. В поле, окруженном вьюокой колючей проволокой, сбились в кучу, как дикие козы в загоне, несколько женщин. Я подъехал ближе и понял, что это были иностранки — из Югославии, Польши, Румынии, Греции, Германии, Латвии, Литвы, Венгрии. Война согнала их с родных мест, они объехали пол-Европы, познав ужас концентрационных лагерей, принудительных работ и ночных грабежей. Они были жертвами солдатни двадцати различных национальностей. Сейчас, охраняемые полицией, они находились в лагере, ожидая возвращения домой. Солдат приказал мне отойти. С этими несчастными нельзя было разговаривать. С другого конца поля, стоя в совершеннейшем одиночестве за колючей проволокой, на меня смотрела светловолосая миловидная женщина, одетая в черное.

Стараясь не привлекать внимания, я подъехал ближе. Она знала только несколько итальянских слов К ее щекам приливала краска. Она была из Латвии В ее чистых глазах можно было прочитать немое от чаяние. Я протянул руку через проволоку, и она схватила ее, как утопающий — проплывающую мимо доску Солдат, выкрикивая угрозы, подошел ближе. Я вернулся в машину.

Воспоминание об этой женщине преследовало меня. Я добился разрешения у властей посетить этот лагерь вновь. Но ее уже там не было. Женщины сказали, что она убежала с солдатом. Они должны были пожениться, и тогда она могла бы остаться в Италии. Он был с островов Липари.

Могли бы мы поехать вместе и разыскать ее? Могли бы мы представить ее жизнь в маленькой деревушке поблизости от Стромболи? Скорее всего. Вы не знаете островов Липари, не многие из итальянцев знают их. Они заслужили горькую славу во времена фашизма, потому что там в заключении находились многие антифашисты. Там, в Тирюнском море к северу от Сицилии, есть семь вулканов. Один из них — Стромболи — постоянно действующий. У подножия вулкана, в заливе, расположилась маленькая деревушка. Несколько белых домов — все в трещинах от землетрясений. Местные жители занимаются в основном рыбной ловлей — это то немногое, что они могут выжать из своего бесплодного края.

Я пытался представить жизнь этой латышки, такой высокой, светловолосой, в этой стране огня и пепла среди рыбаков — смуглых, низкорослых, среди женщин с блестящими глазами, бледных, с фигурами, деформированными от бесчисленных родов, — пытающейся приспособиться к совместному житью с этими финикийцами, говорящими на грубом диалекте, смешанном с греческими словами, и пытающейся приспособиться к нему — человеку, с которым она бежала из лагеря на Фарфе. Глядя в глаза друг другу, они искали там отражение своих душ. Эти блестящие, умные, быстрые глаза принадлежали простому, сильному, нежному человеку.

Она последовала за этим человеком, уверенная, что нашла спасителя и покровителя после стольких лет страха и скотской жизни, и она с радостью осталась в Италии — этой зеленой, мягкой стране, где человек и природа составляют единое целое.

Но вместо этого она находится в дикой прибрежной деревне, дрожащей от вулканов, где земля так черна, а море выглядит грязной лужей от постоянно извергаемой серы. И мужчина живет с нею и бешено, страстно любит ее, как животное, не знающее, как бороться за жизнь, и принимающее жизнь со всеми ее невзгодами.

Даже бог, которого почитали здешние жители, отличался от ее бога. Как мог суровый лютеранский бог, которому она, будучи ребенком, молилась в холодных церквах ее страны, выдержать сравнение с бесчисленными святыми всех оттенков? Женпдана пытается бунтовать, любыми путями вырваться отсюда. Но со всех сторон море, море отрезает все пути, и нет никакой возможности бежать. Теряя от отчаяния разум, не способная больше выносить все это, она питает последнюю надежду на чудо, которое спасет ее, не осознавая eiue, что чудо происходит внутри ее самой.

Внезапно женщина понимает ценносгь вечной правды, управляющей человеческими жизнями; она начинает понимать мощную силу того, кто не владеет ничем, — сверхъестественную силу, означающую полную свободу. В некотором роде она становится новым святым Франциском[4], и невероятное ощущение радости вырывается из ее сердца — могучая радость жизни.