Кризис среднего возраста - Алексей Анатольевич Миронов
«Польский терпила думал, что так просто от нас отделался! – Бандит усмехнулся своим мыслям. – Нет, лошара варшавская, я с тебя еще дань не получил!»
От удара в висок Вацлав повалился замертво. Бандит выпотрошил портмоне, прощупал пиджак, отыскал зашитую заначку. Распорол финкой подкладку. Вытянул длинный пояс, поделенный на карманчики, в каждом из которых хранилось по три сотенных. Присвистнул.
– Хороший улов! А мог бы упустить добычу!
Оглянувшись и поразмыслив, он подхватил Вацлава за плечи и потащил к краю мосточка.
– Тяжелый, терпила, а с виду не скажешь!
Дотащив поляка до середины мостика, бандит ногой, будто бревно, стал подталкивать человека к краю.
Неумело перекрестившись, он столкнул наконец поляка в реку.
Подточенный весною лед треснул, брызнул осколками. Тело Вацлава ушло в реку.
Было здесь неглубоко; вода скрыла тело по грудь. Одежда вздулась пузырями. На поверхности остались рука, плечи и голова. Вокруг головы плавал битый лед.
Нет, Вацлав не умер. Ни от удара в висок, ни от падения с моста.
Ледяная вода вернула ему сознание.
Но не силы.
Вспомнилось ему первое свидание в Москве.
Он вспомнил себя, молодого специалиста, окончившего с отличием Варшавский университет. В Москву он попал, между прочим, по распределению. Тогда тоже стояла весна, только поздняя. Май. Город утопал в цветущей сирени. От сладкого запаха кружилась голова – вот почти как сейчас. А еще очень хотелось влюбиться. И стрела Амура не заставила себя ждать.
В головном офисе советско-польского предприятия, расположенного на проспекте Калинина, словно по хотению-желанию, обнаружилась девушка. Секретарша начальника, брюнетка Татьяна, стриженная под Варлей. Так говорили в те годы. (Вообще-то, такая стрижка называлась просто каре.) Кинокомедия Гайдая «Кавказская пленница и другие приключения Шурика», прогремевшая на весь Советский Союз, на десятилетия вперед сделала Наталью Варлей женским идеалом в глазах советских мужчин. На Западе в ту эпоху мужчины сходили с ума от блондинки Мэрилин Монро, а русский «ответ Чемберлену» выражался в жгучей брюнетке с валлийской фамилией Варлей.
Он и Татьяна гуляли по ночной столице, по ярко освещенным набережным Москвы-реки, одетым в гранит. Прохладный ветерок обдувал их лица. А если загуливались допоздна, то поливальные машины норовили устроить им настоящий холодный душ. Долгое время, заметив очередную поливалку, они отбегали в сторону. Однажды, заболтавшись, были облиты с головы до пят. Но нисколько не огорчились! Прилипшая к коже одежда, маленькие ручейки, стекавшие по спинам, привели их в дикий восторг. И они больше не прятались, а бежали поливалкам навстречу, держа в руках промокшую обувь. Вацлав и Татьяна подставляли себя под водяной веер из тепловатой, отдающей пылью воды.
Тогда он и стал счастливым человеком. Черные глаза любимой девушки захватили в плен его сердце, его разум, его тело. Ее губы вдруг оказались совсем рядом, ее запах, этот удивительный букет, смесь свежей зелени, белого пиона и жасмина, свел его с ума.
Но даже в такой момент он не потерял чутья коммерсанта. Чей это парфюм? Неужели французский?
Как бы прочитав его мысли, Татьяна ответила:
– Нет, дорогой Вацлав, это духи «Признание» фабрики «Новая заря»!
Много позже, уже став его законной женой, она часто отвечала на вопросы, которые только возникли в его сознании и не облеклись еще в слова. Такие ответы без вопросов приводили его в трепет, он считал Татьяну колдуньей. Что, впрочем, было недалеко от истины. В какой-то далекой ветви ее рода по материнской линии прапрабабка была ведуньей. Вся деревня на границе Белоруссии и Польши ходила к ней за отварами от различных хворей, а взамен бабке приносили овощи и мясо.
Насквозь промокшая белая блузка облегала маленькие и острые Татьянины груди, соблазнительно видневшиеся из-под расстегнутой верхней пуговицы. В каком-то тумане, смешавшемся из воды и любви, двое дошли до квартиры на Старом Арбате – там в те годы жил Вацлав. И утонули в объятиях… И хорошо, что следующий день был выходным: они умудрились проспать до полудня.
Он хорошо помнил то позднее утро.
Татьяна лежала на боку, прижимаясь к Вацлаву всем телом. Ее голова покоилась у него на груди. Она считала удары его сердца, а он боялся шелохнуться – столько нежности и любви обрушилось на него. Потом они долго ласкали друг друга под струями воды в ванне. Вацлаву представлялось, что он танцует вальс со своей любимой, улетая куда-то ввысь, и там, среди облаков, пара продолжает кружиться под музыку…
Чьи-то руки выключили музыку. Пальцы вцепились в плечи. Кто это? Кто тащит его с неба?
– Слышь, Григорьевна, я подхожу сюда, к мосточку-то, воды набрать, а там мужчина в воде! Городской – видно по одежке. Напился да свалился. Дачник, наверное!
– Да ты что, Ивановна! Какие сейчас дачи? Холодно еще. Надо бы «скорую» вызвать, а то окочурится бродяга!
– Так я скотника Николая уже попросила – позвонит из сельсовета.
– Побыстрее бы приехали, не то замерзнет товарищ! Не лето на дворе!
Колхозница нагнулась над Вацлавом, приложила ладонь ко лбу.
– Теплый, слава тебе, господи! Ишь как господь его любит. И нас послал, чтобы помереть не дали.
Она снова нагнулась над несостоявшимся утопленником. Теперь потрогала его за нос.
– Нос тоже теплый. Жить будет!
И тут Вацлав открыл глаза.
– Татьяна?.. Значит, я дома, в Варшаве? Минуточку… Почему Таня такая старая? Может, это моя теща? Танина мама?
– Пани Радкевич, это вы?
– Я, я! – Женщина смочила платок водой и приложила к его губам. – Полежи, милый, скоро машина за тобой приедет.
уроки немецкого
Май выдался жарким, и двое сорокалетних мужчин курили в майках, стоя у открытого окна.
– Мамочка, а что у дяди Гриши со спиной?
Десятилетний Алёша с любопытством разглядывал изуродованную спину гостя.
– А его фашисты раскалённым утюгом пытали, когда он в плен к ним попал, – почти шёпотом, стараясь не нарушать разговор двух мужчин, ответила мама.
Мне стало страшно и я замолчал. Слёзы сами собой заволокли взор, вот-вот и начался бы водопад. Губы дрожали, и вымолвить что-то членораздельное я был не в состоянии. Шмыгая носом и размазывая по лицу набегающие слёзы, я ушёл в соседнюю комнату.
Подошла мама, прижала меня к себе и начала гладить по голове, приговаривая:
– Чего же ты плачешь, Лёшенька?! Ведь всё же хорошо закончилось. Разведчики подоспели вовремя и спасли дядю Гришу, а фашиста того, который утюгом жёг ему спину, расстреляли.
Я перестал плакать, мне неожиданно
