Борис Громов - Ограниченный контингент
Играли обычно на кухне, потому что по неписаным законам обязательно нужно было курить: преферанс без курева — это не игра. Садились вечером после работы, и, как правило, карточное действо продолжалось до четырех-пяти часов утра. Особенно много он играл, когда вышел на пенсию. Умение играть в преферанс я тоже перенял у деда, хотя и не довел свое мастерство до такого совершенства, как он.
Унаследовал я от деда и привычку курить. Это был своеобразный ритуал. Он приходил домой на обед, включал радио — довоенную «тарелку» — и сразу же закуривал. После этого клал дымящуюся папиросу на одну из пепельниц, которые стояли во всех комнатах, и шел мыть руки. Затем в другой комнате опять вставлял папиросу в мундштук и снова закуривал. Каждый день в квартире дымилось одновременно несколько папирос деда.
Я всегда с интересом смотрел на табачный дымок, поднимавшийся сначала ровной струйкой и в конце закручивавшийся спиралью.
Бабушка иногда упрекала деда в том, что он курит в присутствии детей, но это было бесполезно. Да и мы привыкли уже. Причем упрекала она его всегда только на французском языке. Наверное, чтобы мы не поняли. Первый раз я затянулся табачным дымом — хочешь не хочешь, а тянуло — в девять лет. В тот день дедушка был в комнате, бабушка на кухне, а я крутился в другой комнате возле обеденного стола. Давно тянуло, и я решился попробовать. Тем более что папироса уже горела — больше ничего и не требовалось. Я посмотрел по сторонам — никого из старших рядом не было. Насколько помню свои ощущения — гадость неописуемая. Закашлялся, подавившись дымом, во рту появился резкий противный привкус, закружилась голова. Несмотря на то, что дед регулярно прочищал мундштуки специальными приспособлениями, можно представить, что они собой представляли. Таким был первый опыт.
Это единственное, что я унаследовал от деда плохого.
Наше уважение к нему на протяжении всей жизни было настолько велико, что брат, до сих пор живущий в Саратове, бережно хранит все его вещи и по сей день. Среди них и кресло, в котором он обычно сидел за столом. После обеда дед брал газету, разворачивал, принимался читать, ну и, как полагается, через пять минут, уже накрытый ею, засыпал.
Бабушка была очень заботливой, но в том, что касалось воспитания внуков, никогда на мягкость не сбивалась. Всегда проверяла у нас уроки, а для пацанов ничего более страшного не существует. Бабушка очень строго следила за нашим распорядком дня и приучала к пунктуальности. Очень много нам читала, особенно в раннем детстве. Благодаря ей мы все освоили грамоту еще до того, как пошли в школу. Бабушка прожила долго — 93 года. Последние восемь лет она уже не поднималась с постели. Возле нее до последнего дня был средний брат — Сергей.
Мама, Марина Дмитриевна, человек, для меня святой. Счастья на ее долю выпало мало. Рано потеряла мужа — наш отец погиб на фронте в год моего рождения, в 1943-м. Поэтому все заботы о семье — заработок, продукты, одежда — легли на ее плечи. Мама выполняла чисто мужскую работу — зарабатывала. Кроме нее и дедушки, который в то время, как и все, получал копейки (а потом и вовсе вышел на пенсию), обеспечивать семью было некому. Для нее самым главным в жизни были дети и работа.
Сколько я маму помню, она работала всегда, часто и в воскресенье. В детстве испытывал даже чувство ревности: мне казалось, что она больше внимания уделяет совершенно чужим людям.
Я всегда грущу, вспоминая маму. Как много прекрасного дала ей природа и как мало отпустила времени для того, чтобы насладиться жизнью, счастьем и детьми! Мама постоянно живет во мне как воплощение русской женской красоты и души. В послевоенное время всем жилось трудно. И все-таки редкие выходные обходились без того, чтобы мы не побывали в театре. Причем по пути в театр мама рассказывала о предстоящем спектакле. Поэтому к восприятию того, что происходило на сцене, мы были уже подготовлены.
Старший брат, Алексей, для меня всегда был идеалом, чем-то недосягаемым, как будто из другой жизни. Пожить с ним как братья мы так и не успели. Когда мне было три года, он поступил в суворовское училище. Домой приходил лишь в субботу и воскресенье. Я смотрел на него, на его красивую форму, а сам украдкой прятал штанишки с дырками на коленях — нищета кругом была.
Домой он один не приходил никогда — только вместе с друзьями. Нередко у нас в гостях был Юра Власов, будущий чемпион мира по тяжелой атлетике. К их приходу бабушка готовила шикарный по тем временам обед.
Суворовцы влетали в квартиру с шумом и гамом, всегда веселые и жизнерадостные, сразу садились за стол. Иногда и нас с братом с собой сажали. Но чаще слышалось: «Брысь отсюда — не вырос еще». В основном это адресовалось мне — Сережу они посвящали во все свои суворовские дела. Вместе обсуждали последние новости, преподавателей, а может быть, говорили и про девчонок — не знаю.
Потом они уходили гулять. Обычно шли к себе в суворовское училище на танцы. Не часто, но мы с Сережей тоже туда ходили. Училище располагалось в центре города, и со второго этажа, где находился актовый зал со старинными колоннами, разносились звуки духового оркестра. Сверкала огромная люстра, в окнах были видны нарядно одетые девушки. Конечно, нас с братом постоянно туда тянуло.
После окончания суворовского Алексей получил распределение в Рязанское пехотное училище. Лейтенантом брата направили в Наро-Фоминск, а затем в Венгрию, где недавно закончился, как тогда писали, «контрреволюционный» мятеж. Домой он писал редко, но и по тем письмам, которые присылал, мы понимали, что служит он нормально, В семье за старшего брата были спокойны. Им гордились.
В 1963 году, когда я уже учился в военном училище в Петергофе, Алексея в сопровождении врача неожиданно привезли из Будапешта. Саркома лимфатических желез. Как нам сказали, он отравился. Оказалось, что в Венгрии ему уже сделали две операции, хотя ни в одном письме он и словом не обмолвился об этом. Состояние Алексея было безнадежным. В Саратов его привезли, чтобы он пожил немного в родных стенах.
Первое время Алексей лежал дома, затем его перевезли в госпиталь. Через полгода, во время моего курсантского отпуска, мы попеременно с Сергеем целые дни проводили в палате возле брата.
Мне уже нужно было уезжать. До училища я добирался два дня. Приехал — лежит телеграмма: Алексей умер.
Со средним братом, Сергеем, у меня сложились такие отношения, которых ни с кем нет и, наверное, не будет. Я с ним не только часто советуюсь, но как бы сверяю правильность своих шагов. В жизни ему пришлось значительно труднее, чем мне. Живя в Саратове, он вынес на себе всю тяжесть семейных трагедий. Сначала умер старший брат. Буквально через год не выдержала мама. Затем дедушка, который был Сергею особенно дорог. Через два года слегла бабушка.
