Сергей Шаргунов - Катаев. Погоня за вечной весной
24 апреля 1860 года в Мелитопольском уезде Таврической губернии он обвенчался с Марией Егоровной Шевелевой, дочерью коллежского асессора. У них родились девять дочерей, две умерли маленькими. И ни одного наследника!
Пятая — Евгения, будущая мать писателя, появилась на свет в Одессе 26 ноября 1867 года. Она была талантливой пианисткой (после окончания Епархиального женского училища поступила в училище музыкальное, впоследствии — Одесскую консерваторию).
С Петром Катаевым ее обвенчали в полковой лагерной церкви в Новомосковске Екатеринославской губернии, где Иван Бачей тогда командовал полком.
Детей долго не было…
ВАЛЯ И РОДИТЕЛИ
Валя родился в Одессе 16 января 1897 года.
У него было две макушки — знак везения — словно бы две жизни, холмики долголетия. А еще, как считается в народе, отличительный признак пройдохи. У его лирического героя — сквозь всю прозу — тоже две макушки. Сколько раз Катаев бывал на краю гибели! Каждый раз, вспоминая об очередной миновавшей беде, он благодарил эти «волосяные водоворотики». В своих книгах он, кажется, только и делал, что ощупывал их, так часто ему чудесно везло.
Одесса была четвертым по численности населения городом в Российской империи после Санкт-Петербурга, Москвы и Варшавы. Она торговала со всем черноморским побережьем и Средиземноморьем. Пестрая, шумная, многоязычная: библиотеки, читальни, театры, рестораны, обилие журналов и газет, постоянные гастролеры, знаменитый университет. Это был один из первых городов страны, где появились электричество, телефон, трамвай, автомобили, аэропланы.
«Папа часто играл с мамой на рояле в четыре руки… Я постоянно жил в атмосфере искусства. Мама читала мне стихи, придумывала для меня сказки, рисовала в тетрадке разные предметы и зверей, сочиняла к ним веселые пояснения. Ей хотелось расширить мой детский кругозор… Папа хорошо знал и любил русскую классическую литературу». В доме пели романсы, народные песни…
«С малых лет отец привил мне вкус к русским классикам… Я помню, как мой отец, блестя выступившими у него на глазах слезами восхищения, читал нам, мне и маме, пушкинскую “Полтаву” с ее нечеловечески прекрасной украинской ночью и как они вместе под керосиновой лампой хохотали и нежно улыбались над раскрытым Гоголем»…
Отец был суховато-строг, но порой вспыльчив. Разгневавшись, с силой тряс сына за плечи, что тот потом не раз припоминал.
Законспектированные фразы[2] с катаевского вечера 1972 года дают почувствовать больше любых обстоятельных разъяснений: «О родителях. Мама — полтавская девушка. Пушкин, Гоголь. Мама юмористична (отец — меньше)».
Мама в воспоминаниях Вали была всегда легкая, праздничная, смягчающая отца («Недаром его имя было Петр, что значит камень»). Он запомнил ее женственной, грациозной, светской — дамой в высокой шляпе с орлиным пером, в вуали с черными мушками… «Мама называла папу на французский лад Пьером; я думаю, этот “Пьер” пошел у них от “Войны и мира”, книги, которая в нашей семье считалась священной».
Отец и мать, камень и вода, в сознании Вали дополняли друг друга. Он успел застать и прочувствовать полноту семьи и навсегда воспринял время раннего детства как сказочное. В этом начальном времени смерти не было и быть не могло. «Мама раздевает меня и укладывает в постельку, и, сладко засыпая, всем своим существом я чувствую всемогущество моей дорогой, любимой мамочки-волшебницы».
30 ноября 1902-го она родила второго сына Женю. Вале было шесть, когда мама умерла от плеврита. На Втором христианском кладбище Одессы сохранилось ее надгробие с финальной датой 28 марта 1903 года. Ей было тридцать пять.
Перед ее кончиной Валя видел сон, который сам называл вещим. Ему приснился большой ящик — внутри сидели мама и его двоюродная сестра Леля. Они возились в ящике, пытаясь выбраться, и мешали друг другу.
(Ольга — Леля, дочь Николая Васильевича Катаева, родилась 10 июня 1886 года и, прожив 18 лет, умерла 11 февраля 1905-го, как сказано в ее свидетельстве о смерти, от туберкулеза легких.)
Смерть матери нанесла Вале страшную пожизненную травму.
Он снова и снова вспоминал, как она простудилась во время прогулки с ним ранней коварной весной (и ощущал свою вину!), как заболела, как задыхалась и пылала, как таскали ей ночью кислородные подушки. «Маме сделали одиннадцать глубоких хирургических проколов, но гнойника так и не нашли, с тех пор слово “одиннадцать” до сих пор имеет для меня зловещий смысл…» Она лежала с закрытыми глазами, а он с надеждой спрашивал отца: «Нельзя ли ее оживить?» Всю свою жизнь и уже на ее закате Катаев грубо, ярко, метафорично описывал мать в гробу, сравнивая гроб то с коробкой конфет, то с тортом, то покойницу с фарфоровой куклой, словно пытаясь заговорить, вытеснить случившееся, засахарить ту горечь красотой литературы.
По рассказам его жены Эстер, уже немолодой он иногда запирался в комнате и плакал. «Я вспомнил маму».
«Когда мы вернулись домой, я первый с облегчением взбежал по лестнице на наш второй этаж и стал дергать за проволоку колокольчика. Я был переполнен впечатлениями последних дней и торопился поделиться ими с мамой.
— Мамочка! — возбужденно крикнул я, стучась в запертую дверь ногами. — Мамочка!
Дверь отворилась, и я увидел кормилицу, державшую на руках братика Женечку. Я почувствовал приторный запах пасхальных гиацинтов и вдруг вспомнил, что мама умерла, что ее только что похоронили и уже никогда в жизни не будет у меня мамы.
И я, сразу как-то повзрослевший на несколько лет, не торопясь вошел в нашу опустевшую квартиру».
Когда смотришь на фотографию 1910 года с тремя Катаевыми, сердце невольно сжимается. Все трое задумчивые и грустные. В пенсне, с бородой и усами, полный достоинства и некоторой книжной наставительности отец (его принимали за Чехова), к нему прижались два мальчика. Валя, серьезный, прямой, немного похожий на японского солдата, словно пытается показать свою взрослость; Женя, мелкий, в матроске, жалобно-трогательный. И приходит одно простое слово: «сиротки».
Сразу после смерти Евгении на выручку пришла ее сестра Елизавета Ивановна, которой было тридцать три.
Отказавшись отличной жизни, верная обещанию, данному умиравшей, тетя Лиля занялась воспитанием мальчиков и хозяйством и поселилась у них. Аскетичный потомок духовного рода, Петр Васильевич хранил верность покойной. Он поступал как священник, которому по канонам нельзя жениться вторично.
В доме Катаевых не держали ни капли спиртного. «Отец не пил, не курил, не играл в карты. Он вел скромную жизнь и, отходя ко сну, долго молился перед иконой с красной лампадкой и пальмовой веткой, заложенной за икону. Смиренно крестясь, и кланяясь, и роняя со лба семинарские волосы, он скорее походил не на педагога, а на священника».
