Записки сотрудницы Смерша - Зиберова Анна Кузьминична

У Пелагеи Михайловны была падчерица Люба, красивая девушка. Помню, что во времена нэпа она всегда была модно одета и обута. Все мужчины оглядывались на нее, многие старались познакомиться. Чем она занималась — никто из родственников не знал, жила она отдельно. Однажды моя мама увидела ее в церкви на Калитниках. В церквях тогда ходили служки, как их называли, с подносами и собирали деньги на ремонт храма, в помощь бедным прихожанам и так далее. Кто мог, тот клал деньги на поднос. И вдруг мама видит, что богато одетая дама кладет на поднос тысячу рублей, а как будто сдачу берет несколько тысяч. Мама хотела сказать ей, что нельзя этого делать, но когда повернулась к ней, то узнала Любу. Та, наверное, тоже узнала маму, потому что сразу ушла из церкви.

Как раз незадолго до этого Люба приходила к нам домой и просила отпустить к ней на лето Марию, мою старшую сестру, объясняя это желанием помочь нам. Мама с отцом ее отпустили, а Люба несколько раз привозила Марию к нам, и родители видели, что она одета, как куколка, поправилась и похорошела. После встречи в церкви мама поехала к Любе в Новогиреево (адрес у нас был). Они с мужем снимали здесь двухэтажную дачу. Мама рассказывала позже, тогда ей показалось, что это дворец: большой, много комнат, громадная терраса. Когда она увозила оттуда плачущую Марию (та никак не хотела уезжать), Люба молчала, не сказав ни слова.

С того времени никто из нашей семьи Любу не видел. Через несколько лет мы с отцом встретились с родными дочерьми Пелагеи Михайловны у младшего брата папы, Бориса Михайловича Овсянникова. Дети Пелагеи Михайловны были очень трудолюбивые, порядочные. Одна из них работала продавцом в комиссионном магазине на Абельмановской заставе, с ней немного общалась моя сестра Александра Кузьминична. Я подружилась с младшей дочерью Пелагеи Михайловны, моей ровесницей Аней, которая вместе с мужем работала скорняком на меховом комбинате. Аня иногда приезжала к нам. Моя мама любила ее и как-то раз поинтересовалась, что она знает о Любе. Аня рассказала, что Любу очень любили, отец баловал и позволял ей делать все, что она хочет. Когда же отец умер, она занялась мошенничеством. Вышла замуж за шулера, и они с ним вместе разъезжали по всей России, обыгрывали людей в карты в поездах и на квартирах. Потом сняли дачу в Новогиреево. Люба хотела взять туда и сестру по отцу, чтобы все окружающие и приходящие к ним люди видели, что это хорошая, дружная семья. Но Пелагея Михайловна, зная, чем они занимаются, дочерей своих им не отдавала. Вот тогда-то Люба и взяла к себе Марию как приманку для игроков: красивая, скромная девочка. В Новогиреево приезжали со всей Москвы, многие проигрывали большие деньги, а Люба с мужем богатели. Она стала известна всей Москве как Сонька Золотая Ручка. Но что с ней стало потом, никто в семье Пелагеи Михайловны не знал, а сама она на вопрос о падчерице коротко говорила: «Сгинула».

В 1985 году к нам приезжала моя племянница Галя Калюсина и попросила сводить ее на Ваганьковское кладбище. Мы присоединились там к одной экскурсионной группе. Нас подвели к удивительному памятнику: безголовая женская фигура из белого мрамора под черными пальмами. Пьедестал памятника покрыт надписями: «Соня, научи жить», «Солнцевская братва тебя не забудет» и так далее. Экскурсовод рассказал, что эта могильная плита заказана на деньги одесских, неаполитанских, лондонских, питерских и прочих мошенников, и, согласно легенде, покоится под ней Сонька Золотая Ручка (в миру Софья Блювштейн). Несколько лет назад лихие парни с Урала, напившись, полезли целоваться с памятником и случайно оторвали у изваяния голову. Впрочем, уточнил экскурсовод, могила эта сооружена была ради потехи. На самом деле она пуста, но здесь в то время (это был 1985 год, начало перестройки) стала собираться братва. Многие воровки подражали настоящей Соньке Золотой Ручке.

Мама рассказывала, что, уехав от Пелагеи Михайловны, они с отцом снимали комнату в районе Владимирского шоссе (ныне шоссе Энтузиастов), недалеко от Нижегородской железной дороги. В старости мама вспоминала, как городовой или участковый пристав ходил по домам и объявлял, что в такой-то час по железной дороге пройдет царский поезд, и все жители с детьми должны подойти к железной дороге и встречать их. Приближался поезд, Николай II стоял в открытом вагоне, рядом стояла или сидела царица Александра Федоровна, иногда рядом были дети. Все население, пришедшее к железной дороге, встречало их криками «Ура!», кланялись в пояс, а царская семья их приветствовала. Поезд проходил, все расходились. Мама почти до самой смерти кланялась в пояс всем, кого считала начальниками. Родители очень почитали царскую семью, а отец даже просил маму давать детям царские имена: Мария, Александра, Алексей. У нас в сундуке хранились красочные портреты царской семьи, мы любовались ими и сожгли только в 1929 году.

Жила наша семья впроголодь, но зато родителей теперь никто не попрекал, и они сами стали обустраивать свою жизнь. Однако в той стороне Владимирского шоссе, левой от Москвы, было очень сыро, много болот, и рождавшиеся дети умирали еще в младенчестве. В 1915 году, после рождения сына Алексея, родители перебрались на Мясную Бульварную улицу (ныне улица Талалихина), где у хозяина Чет-кина в доме номер пять сняли трехкомнатную квартиру. Звучит красиво, но комнатушки были очень маленькие, а одна вообще темная, без окон. У квартиры был номер четыре. Потом уже мой брат, давая друзьям свой адрес, говорил: «Пятилетка в четыре года» — такая вот мнемотехника. На нашей улице было много одно- и двухэтажных деревянных домов, соприкасавшихся друг с другом, и все они принадлежали Четкину. Сам хозяин жил в кирпичном доме на углу Большой Калитниковской и Мясной Бульварной улиц. Под номером пять значились два деревянных двухэтажных дома, ворота во двор были с Мясной Бульварной, у ворот всегда стоял дворник. В 1935–1937 годах прорубили еще и дыру в заборе на Большую Калитниковскую, через которую мы попадали на остановку трамвая, ходившего по маршруту Сокольники — Конная площадь. На этом трамвае я ездила в педагогический институт, находившийся в Гавриковом переулке. Со стороны Большой Калитниковской улицы дом был окружен забором, к которому у всех жильцов были пристроены небольшие сарайчики, где хранились лопаты, инструменты и всякая мелочь. На некоторых сарайчиках висели замки, но никогда не было ни краж, ни ссор, тем более что сеновал там был един для всего дома, так что можно было из одного сарайчика перелезть в другие. Так жить было весело и интересно, а сейчас люди зачастую не знают даже соседей по лестничной клетке.

Наши домики были низкие: зимой мы прыгали со второго этажа на сброшенный с крыши снег — высота этих сугробов доходила до второго этажа; запомнились низкие потолки, скрипучие полы и лестница, темные закоулки и никаких удобств. В неотапливаемом коридоре второго этажа был холодный туалет на две квартиры — четвертую и пятую. Ассенизационные бочки, запряженные парой кляч, ночью вывоз-или нечистоты. В кухне стояла печь, топившаяся дровами, на ней и еду готовили, и белье в баках кипятили. Пользовались примусом и керосинкой, но нас, детей, к примусу не подпускали, поскольку боялись, что он может взорваться. Кухня была темноватая, окно выходило в сени коридора; мама очень много стирала, поэтому на кухне всегда стоял пар. За водой ходили на улицу, на колонку. Хорошо еще, что она была недалеко от нашего дома, но к ней всегда стояла очередь.

Я очень любила, когда лил дождь. Все жильцы выносили во двор комнатные цветы, трудно было пройти между этими горшками, а после дождя все цветы заносились хозяевами в дом, горшки с цветами никто не путал. Двор был дружный, все одинакового достатка.

Улица Мясная Бульварная — тихая, спокойная, четную и нечетную стороны разделял узкий бульвар, а упиралась она в городские бойни, которые впоследствии стали мясокомбинатом имени Анастаса Ивановича Микояна. Окна нашей квартиры выходили на эту улицу, мощеную булыжником, и мы всегда слышали стук и грохот от проезжавших телег, водовозных бочек. Зимой дороги покрывались глубокими ухабами. Около домов не было зелени, а напротив нашего вообще была большая городская свалка, которую убрали только в 1929 году. На ее месте построили четырехэтажные кирпичные дома — Абельмановский поселок. Уже давным-давно эти дома надстроили, они стоят и сейчас. А вот наши дома давно снесли, на их месте построили многоэтажку, но, проезжая мимо этого места, всегда чувствую, как замирает сердце, и вспоминаю все, что было. И я до сих пор считаю, что было только хорошее.