Гэри Лахман - В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева
Источник такого сочетания противоположностей – основную формулу алхимического Великого Делания – можно найти в родителях Успенского. Его мать была художницей, хорошо знала русскую и французскую литературу. Вероятно, именно под ее влиянием юный Петр уже в шесть лет прочел такие книги, как «Герой нашего времени» Лермонтова и «Записки охотника» Тургенева. Позднее он рассказывал своим самым близким ученикам, что Лермонтов был его любимым поэтом. Отец Успенского, чиновник землемерной службы, тоже был художником. Кроме того, он очень любил музыку – черта, которая его сыну, очевидно, не передалась. Однако другой его интерес стал центральным символом дела жизни сына. Отец Успенского был хорошим математиком-любителем, и особым его увлечением было четвертое измерение – тема, которая вызывала интерес у многих математиков, профессионалов и любителей в конце XIX века. Хотя Успенский позднее писал о высшей математике и перенял непоколебимые манеры требовательного наставника, он никогда не был профессиональным математиком, несмотря на описания, которые до сих пор появляются на обложках его книг. На самом деле он даже не получил университетского образования – его отчислили. Однако он перенял интерес отца к таинственному четвертому измерению, которое стало для него своего рода метафизической волшебной сумой, в которую и из которой появлялось все, что отрицал безотрадный, педантичный и крайне ограниченный позитивизм его юности, – то есть все «чудесное». Именно это сочетание художественного и научного, поэта и математика, придало ранним работам Успенского особый вкус и привлекательность.
Петр Демьянович Успенский родился в Москве 5 марта 1878 года. Позднее он рассказывал своим ученикам, что самые ранние его воспоминания – о доме бабушки по материнской линии на улице Пименовская, и вспоминал истории старой Москвы, которые она рассказывала ему и его сестре. Неудивительно, что человека, у которого память о себе стала предметом пожизненной одержимости, так сильно интересовали воспоминания, точное воспроизведение прошлого. Подобно своему современнику, французскому романисту Марселю Прусту, который был старше его всего на семь лет, Успенский обладал поразительной способностью воссоздавать прошлое, воспроизводить «другое место и время», пользуясь точной фразой Колина Уилсона. Он утверждал, что помнил себя в раннем возрасте и мог точно воспроизвести события, происходившие, когда ему было меньше двух лет. К трем годам он запоминал события и обстановку с пронзительной живостью. Он рассказывал о путешествии вниз по реке Москве – лодки, скользящие по воде, запах дегтя, холмы, поросшие густыми лесами, старый монастырь. Особенно хорошо ему запомнились выставка 1882 года и коронация Александра III год спустя, с фейерверками и празднованиями. Много лет спустя Успенский расскажет своему самому важному ученику, Морису Николлу, что не разделял интересов других детей, что обычные игры и игрушки его не привлекали. «В очень раннем возрасте, – скажет он, – я видел жизнь такой, какая она есть». Успенский считал, что причина этого в том, что в детстве он еще помнил свою прошлую жизнь, прошлое появление на колесе возрождения. Николл, который рос куда более нормальным ребенком, был «молодой душой», все для него еще было свежо, и потому он этого не помнил. Успенский считал, что уже много раз рождался в этом мире. «Изучение возрождения нужно начинать с изучения детских разумов, особенно до того, как дети начинают говорить, – говорил он ученикам. – Если бы они могли вспомнить то время, то могли бы вспомнить очень интересные вещи»[6]. Были ли живые воспоминания Успенского результатом перерождения или исключительно хорошей, но нормальной памятью, остается вопросом, как и предположение о том, что в детстве он помнил свою прошлую жизнь. Но именно воспоминаниям он посвятит всю свою жизнь.
Хотя Успенский рассказывает, что его семья не относилась к какому-то конкретному классу, и в доме его бабушки встречались люди из разных социальных слоев, в России его молодости социальный мир был строго поделен. Человек принадлежал к простому или благородному сословию. Учитывая культурное происхождение, семья Успенского относилась к интеллигенции. Они точно не были простолюдинами. Юный Успенский рос среди писателей, художников и поэтов. Его дедушка был живописцем, добавляя свое художественное влияние к влиянию родителей, и хотя он умер, когда Петру было всего четыре года, очевидно, что он оказал значительное воздействие на мальчика. Начавший карьеру как портретист, дед Успенского позднее работал в церкви, которая предоставила ему собственную студию для работы над религиозными картинами. Церковная живопись в то время была отдельной индустрией, особой художественной гильдией с уникальным значением. Позднее Успенский проявлял мало интереса к религии, и когда журналист Ром Ландау спросил, верит ли тот в Бога, Успенский ответил: «Я ни во что не верю»[7]. Но было бы удивительно, если бы образы с работ деда не произвели впечатления на маленького мальчика с богатым воображением. В сочетании с искусством – а позднее и наукой – атмосфера святого и священного должна была привить не по годам развитому ребенку раннее чувство трансцендентного. Он точно унаследовал любовь к живописи и с юного возраста начал рисовать – этот интерес в поздние годы проявится в любви к старым гравюрам и фотографии. Это последнее увлечение показывает Успенского с неожиданной стороны, демонстрируя его внимание к новым культурным веяниям. Хотя его вкусы больше склонялись к традиционным техникам, он осознавал влияние, которое зарождающаяся технология оказывает на чувства и мысли его современников. Его первый роман, «Кинемадрама» (позднее изданный под названием «Странная жизнь Ивана Осокина», но написанный в 1905 году, когда ему было двадцать семь) изначально планировался как сценарий для фильма. Человек, который искал тайного знания и древней мудрости прошлого, в то же время хорошо осознавал, как новые достижения массовой культуры влияют на сознание его современников.
Помимо живых детских воспоминаний, Успенский делился ранними переживаниями того, что позднее он называл «чудесным», тем «иным миром» магии и тайны, который всю жизнь его притягивал. Когда мать в первый раз повела его в школу, она заблудилась в длинном коридоре и не знала, куда свернуть. Петр подсказал ей дорогу, хотя они оба впервые оказались в этом здании. Он описал коридор, в конце которого было две ступени, и окно, через которое виднелся сад директора. Там и будет дверь в кабинет директора. Так и вышло. Он также рассказывал о еще более раннем опыте, когда, выехав в город в окрестностях Москвы, он заметил, что место изменилось с прошлого его визита, случившегося несколькими годами ранее. Как и в школе, здесь он раньше никогда не был. Позднее он осознал, что на самом деле не посещал это место – ему приснилось, что он там побывал. Идея, что во сне нам порой являются видения будущего, станет центральной темой другого теоретика времени, с которым окажется связано имя Успенского, – аэронавигационного инженера Дж. У. Данна. Как мы увидим, в 20-х и 30-х идеи Данна, как и идеи Успенского, повлияли на некоторых из ведущих писателей того времени[8].
Вскоре Успенский стал больше интересоваться снами. «Возможно, самые интересные первые впечатления моей жизни пришли из мира снов», – писал он позднее. Но в отличие от Данна, он не связывал спящий разум с опытом ясновидения. Для него ощущение дежа вю было связано с идеей «вечного повторения», странной верой, которую он позднее нашел у философа Ницше и других авторов. Эта идея такова: мы живем свои жизни снова и снова, совершенно одинаково, в бесконечной последовательности повторов. Это ощущение разделяла его сестра, с которой он был очень близок. Он рассказывает, как они сидели у окна детской и предсказывали, что сделают люди, проходящие по улице. Обычно эти предсказания оказывались точны. Но брат с сестрой никогда не рассказывали этого взрослым, потому что те им бы просто не поверили. Успенский считал, что в ранние годы дети гораздо больше открыты чудесному, и, только начав подражать окружающим взрослым, они теряют с ним связь. Успенский явно принадлежал к той небольшой группе людей, которые намерены не потерять эту чувствительность, и для него она проявлялась в настойчивом, практически болезненном ощущении тайны времени.
Но против него работали немалые силы. Другим общим развлечением брата и сестры было чтение необычной детской книжки «Очевидные нелепицы», в которой были нарисованы странные картинки: например, человек, несущий на спине лошадь, или телега с квадратными колесами. Для наделенных даром предвидения детей самым странным было то, что картинки совсем не казались им нелепыми. «Я не мог понять, что в них нелепого, – писал Успенский. – Они выглядели в точности как все обычные вещи в жизни». С возрастом Успенский «все больше и больше убеждался в том, что вся жизнь состоит из очевидных нелепиц». Позднейший опыт, по его словам, «только укрепил меня в этом убеждении»[9].
