AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

В какой-то момент ему, вроде, даже улыбнулась судьба. В один из приездов я застал его радостно возбужденным. Замаячила перспектива издания томика стихов. На кровати и на столе лежали машинописные страницы. Ося просил совета, как лучше составить сборник, что выдвинуть, а что отодвинуть, дабы произвести выгодное для автора впечатление. Мы затратили на эту работу целый вечер и пришли к заключению, что издание, пожалуй, получается, дает объемное представление об авторе, что, хотя в нем нет поклонов режиму, но и особого раздражения оно не провоцирует. Да где там! Вскоре я узнал, что всё дело лопнуло. Впрочем, возможно, его намеренно водили за нос, чтобы поиграть на нервах.

Потом он навестил меня в Москве. Увидев его, я присвистнул от удивления: на нем была жокейка, клетчатый пиджак, соответствующий галстук, свитер и чуть ли не бриджи. Он выглядел как англичанин, изображенный в карикатуре. Ося был очень доволен произведенным впечатлением. В своем духовном строе и поэтическом искусстве он всегда тяготел к англосаксам. Его англофильство было, пожалуй, не столь эмоционально и экстатично, но явно существеннее, органичнее, чем полонофильство. Его костюм выражал некоторую иронию на сей счет, но одновременно это качество подчеркивал. Он мечтал тогда о поездке на Запад, приглашений имел массу, а шансов выехать не было никаких, поэтому такая игра становилась субституцией, замещением неосуществимых планов. Ося сказал мне тогда: «Знаешь, у меня там куча денег, с которыми я ничего не могу делать. Поэтому одному приятелю на свадьбу я сделал подарок – купил для него отель со всем оборудованием». Лицо при этом сохраняло серьезное выражение, только в глазах поблескивали искорки. А может, действительно, купил? Или только подумал, что мог бы купить, если бы захотел, поскольку в состоянии сделать это?… Но внутренне он совсем не изменился. Читал новые стихи, и комнатка коммунальной квартиры наполнилась его поэтическим пением, слышным и из коридора. «Что за гость у вас сегодня?» – поинтересовался любознательный сосед. «Это поэт из Средней Азии» – находчиво ответила сообразительная хозяйка.

Но вот настало время нашей последней встречи в России. Я провел тогда в Ленинграде очень напряженный и утомительный день. С Осей мы договорились встретиться поздним вечером. Я опоздал и добрался до дома на Литейном проспекте уже ночью, еле переводя дыхание от беготни и усталости. Дом этот был жемчужиной русской архитектуры эпохи сецессии, в нем жил когда-то Блок, а также Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский – впрочем, Ося описал всё это в очерке «Полторы комнаты», опубликованном уже в Штатах. Бродские и занимали эти полторы комнаты в шестикомнатной коммуналке. Отец поэта – бывший морской офицер и фотограф военной поры, жил на свою пенсию. Я пробрался в «половинку» Оси, преодолев удивительную систему каких-то двойных и тройных дверей, скрытых за шторами и занавесками, под которыми следовало проходить согнувшись. Комната была невероятной высоты, что характерно для старого петербургского строительства, рассчитанного на солидных жильцов. Богатая лепнина, огромное окно и невероятное нагромождение вещей. От помещения, где жили родители (поскольку полторы комнаты были в действительности одной), поэт отгородился гигантской пирамидой сундуков, шкафчиков и книжных полок, с которой тогда свисали цепочки елочных лампочек. Лампы залили всё разноцветным светом, стало сказочно и фантасмагорично, словно во дворце волшебника на Рождество. Мы решили говорить по-английски, чтобы затруднить подслушивание (из одиннадцати соседей, по мнению Оси, доносчицей являлась лишь одна особа, что, как он полагал, давало очень благоприятный – «для коммуналки» – процент, ссылаюсь на его текст). Это был двусторонне весьма сомнительный английский, но зато горячий, феерический – мы говорили всё, что приходило на ум, лампочки сверкали, нашлась выпивка, хотя отсутствовала закуска, и под утро я сорвался с места, как спринтер, чтобы поймать такси и помчаться куда-то в противоположную сторону города, в свою гостиницу до момента разведения мостов через Неву. Ночь прошла, усталость миновала без следа, я был полон сил и энергии. Скажите, как же мне не тосковать теперь по времени магических встреч в России?

На Новый Год от него пришла открытка. Ося нарисовал на ней дующего в трубу пузатого ангелочка, а ниже поместил текст:

Patrząc bardzo smętnym wzrokiemW strony świata te i owe,Joseph Brodsky z Nowym RokiemWas pozdrawia, Drawiczowie.

(Грустным взглядом озираяТе и эти части света,Джозеф Бродский, с Новым Годом поздравляя,Шлёт Дравичам слова привета.)[8]

К сожалению, интуиция его не обманула. Как раз где-то после Нового Года его пригласили (почти по-соседски, поскольку это через несколько домов от него) в Большой Дом, резиденцию ленинградского КГБ, где ему порекомендовали воспользоваться одним из зарубежных приглашений. Он колебался, но отвергнуть настойчивый совет не рискнул. В итоге вот уже двенадцать лет Ося живет в эмиграции. Его англофильство реализовалось в полной степени и вызвало горячую взаимность. Как мне говорили, из русских только Солженицын и он по-настоящему приняты и утвердились на американском издательском рынке. У него есть там свои читатели и почитатели, свои переводчики, своя публика. Ося пишет, публикует, выступает, ездит, его авторские вечера становятся событиями. Его английский сделался тем временем безупречен, и стихотворение, полученное от него в доказательство доброй памяти в 1982 году, написано по-английски. Русский написал на языке Шекспира стихотворение о Польше для американцев и посвятил его польским друзьям: пути поэзии неисповедимы, но своей цели она непременно достигает. Это стихотворение перевел на польский Станислав Бараньчак, оно называется «Колядка периода военного положения». А Ося блистает на всех континентах как первый русский поэт, радуя нас и тем, что мы не ошиблись в оценке. Я очень рад за него, поскольку, коли уж ему выпало покинуть Россию, то судьба подарила ему лучший вариант жизнеустройства, а одновременно сердечно Осе сочувствую, так как эмиграция – это всегда драма, и я далеко не уверен, что взгляд его «на те и эти части света» теперь беззаботен и спокоен.

Моим умершим друзьям желаю доброй и долгой человеческой памяти, а живым – оставаться там, где они лучше всего чувствуют себя.

ДВЕ ВСТРЕЧИ

(Это единственный текст прошлых лет, который я включаю в книгу. Он написан после второй поездки в Союз, в 1963 году, и предназначен для «Штандара Млодых». Первая его часть была опубликована, вторая уже нет. Не помню тогдашней мотивировки отказа, думаю, что изображение нетипичных представителей советской молодежи не понравилось кому-то из редакторов газеты.