Владимир Гросман - Хроники незабытых дней

Правда, на кухонном столе, у обитой рваным чёрным дермантином двери высился единственный керогаз — предмет зависти многочисленных соседей. За дверью проживала семья будущего академика-астрофизика Ю. Шкловского. Помнится, их котёнок ел тёртую морковку и я ему (котёнку) завидовал.

Впоследствии Шкловский стал известен гипотезой об искусственном происхождении спутников Марса и критикой козыревской теории сферичности и ограниченности Вселенной. Уже тогда соседи поговаривали, что толку из него не выйдет.

Кроме котёнка и керогаза, Шкловский выделялся своей внешностью. Лохматый, как нынешний А. Венедиктов из «Эха Москвы», он выскакивал из двери, как чёртик из табакерки и быстро бежал по коридору, если был в сапогах, все знали — в туалет.

Туалет! Вот самое яркое воспоминание «счастливого детства». Об останкинском сортире следует рассказать непременно, хотя к тропикам он прямого отношения не имеет.

Громадное деревянное сооружение, гордо именуемое туалетом, располагалось между двух рядов бараков, и было рассчитано на двадцать посадочных мест. Десять в мужской половине и, видимо, столько же в женской. Как теперь принято говорить — «гендерных» указателей не было.

Случайные посетители часто ошибались, определить нужную половину можно было, только заглянув внутрь.

Кабинки в заведении отсутствовали и, сидевшие в ряд клиенты, напоминали стайку нахохлившихся воробьёв, гневно чирикавших на мокром заборе.

Летом посещать туалет рекомендовалось в сапогах, желательно с высокими голенищами. Зимой вошедшего подстерегала другая опасность. Всё это добро замерзало и превращалось в каток, с отдельно торчащими, от самого порога «кактусами».

Горе поскользнувшемуся! На морозе «кактусы» становились «сталактитами», приобретая крепость и остроту дамасских клинков. Упавшие, и такое случалось, походили на любимого героя — отважного Дика Сэнда, истыканного копьями чернокожих туземцев.

Даже сейчас, вспоминая эту, прости, Господи, сральню, я содрогаюсь. В завершение описания добавлю — лампочек там отродясь не водилось, и отыскать свободное место вечером можно было только на ощупь.

Ещё несколько слов о детстве — и заканчиваю с этой темой. В школу пошёл с восьми лет в Томилино, где родители снимали комнату в старом деревянном доме. Будучи самым хилым в классе, был часто и с удовольствием бит более крепкими пацанами. Особенно усердствовали мальчиши-плохиши — Барабан и Кулак. С криками: — «Бей жидов!» — они регулярно лупили меня после уроков. Больше всего боялся Кулака, он снился по ночам. Особенно страшили две жёлто-зелёные сопли, которые постоянно висели у него под носом, и во время экзекуции пачкали мою серую школьную форму, заботливо постиранную бабушкой.

Я приходил домой расцарапанный, с оторванным белым воротничком, и садился читать «Затерянный мир» Конан Дойля, восхищаясь храбростью профессора Челенджера. Мама плакала.

Заканчивал школу уже в городе ссыльных — Йошкар-Оле, где тогда служил отец. В начале знаменитых пятидесятых, он, блестяще защитил диплом на кафедре разведки Академии им. Фрунзе, но, по причине неарийского происхождения, был переведён служить в столицу доблестной Марийской республики. Там, в течение двух лет, не вылезая из городской читалки, я наслаждался подписками «Всемирного следопыта» 30-х годов и Джеком Лондоном. Герои его произведений — волевые, справедливые, сильные духом мужчины пленили своим бескорыстием и преданностью в дружбе. В затхлой атмосфере тех лет жажда рискованных приключений и желание подражать своим идеалам трансформировались для меня в блатную романтику улиц.

Неуёмная, унаследованная от отца энергетика, забурлила в крови годам к четырнадцати. Тогда, занимаясь спортом и разными безобразиями, я стал головной болью для родителей, проблемой для комсомола, учителей и участкового.

В шестнадцать лет, вернувшись в Томилино законченным уличным бойцом, недалеко от знаменитой пивной кривого Фельдмана, неожиданно увидел Барабана.

Оба обрадовались встрече, но Барабан радовался зря. Он расстался с двумя передними зубами, а я окончательно распрощался с комплексом неполноценности.

Кулака найти не удалось. К этому времени его уже прирезали в какой-то уличной драке.

Первое путешествие

Мне уже за сорок. Трудовой стаж, как у многих представителей моего поколения — лаборант в институте, такелажник на заводе, рабочий-бурильщик в геолого-разведочной партии. Знаю английский, член Союза журналистов и, конечно, состою в правящей партии. За спиной два престижных, хоть и вечерних института, годы работы в редакции журнала, затем три в Индии и пять последних лет в Агентстве по авторским правам[6], где начинал с консультанта и добрался до заведующего отделом международных книжных выставок. Дальше нельзя, фамилия не пускает.

Следующая должность утверждается в ЦК. Тому, кто сунется с моим представлением, запросто намылят шею, к тому же и у генерала есть дети.

Будучи заведующим отделом и, конечно, «выездным», по негласному табелю о рангах я мог рассчитывать на две, иной раз три командировки в год. В те времена «выездной» звучало гордо как космонавт, но с флёром таинственной значимости.

О, это сладкое слово «загранкомандировка»! В стране, где туристическая путёвка в Болгарию была доступна лишь жёнам больших начальников и победителям соцсоревнований, возможность отправиться «за бугор» становилась мечтой почти несбыточной. «Белым воротничкам» из министерств и ведомств иногда удавалось выскочить в так называемые «краткосрочки», но борьба за них порой напоминала петушиные бои с неограниченным числом участников, где все против всех и каждый за себя.

Справедливости ради следует сказать, что к этому времени несколько тысяч советских спецов — мастеров и инженеров уже прошли через Ассуан, Бхилаи, Бокаро. Рабочему классу доверяли больше, чем вонючей интеллигенции, да и без них на гигантских стройках действительно не обойтись.

Жизнь и быт наших сограждан за рубежом за колючей проволокой мало отличались от положения заключенных в зоне или на «химии». Знаю об этом не понаслышке. Непривычный климат, идиотские запреты, а главное — добровольный режим строжайшей экономии, превращали длительное пребывание за рубежом в тяжёлое испытание. Зато, вернувшись через два года, в родной Жданов или Свердловск, счастливчик приобретал чёрную «Волгу» — символ жизненного успеха — на ней разъезжали секретари райкомов. Простой смертный в очереди за «Москвичом» стоял лет десять.