Борис Могилевский - Мечников

Министр просвещения граф Д. А. Толстой (он же обер-прокурор святейшего синода), с благословения которого творились все эти позорнейшие дела, еще задолго до того, как получил этот высокий пост, заслужил презрение передовых общественных кругов России. Первым «высокополезным» делом графа Толстого, начавшего свою «просветительную» деятельность после покушения Каракозова на Александра II в 1866 году, было отстранение знаменитого ученого Пирогова от руководства подготовкой к профессуре молодых русских ученых. Институт профессорских стипендиатов, за которым он наблюдал, был признан вредным, институт разогнан, Пирогова уволили в отставку, да еще без обещанной ему пенсии. Позднее Д. А. Толстой занял более соответствующие ему посты — министра внутренних дел и шефа жандармов.

Таковы были условия жизни и научной деятельности великих русских ученых. Но гонения со стороны реакционных кругов не мешали крепнуть замечательной дружбе Сеченова, Ковалевского и Мечникова.

Глава седьмая

ВЕЛИКАНЫ РУССКОЙ НАУКИ

Мечников получает кафедру в Одессе

Людмила Васильевна охотно принимала участие в работах Ильи Ильича. С большим мастерством она зарисовывала то, что показывал ей в микроскоп муж. Но после письма Сеченова научная работа Ильи Ильича приостановилась: тревога за ближайшее будущее мешала сосредоточить внимание на научных проблемах.

Обычно утром Илья Ильич отправлялся к берегу моря и на лодке вместе с рыбаком ловил морских животных. В последние же дни он бесцельно бродил по прибрежному песку или, забравшись на скалу, подолгу сидел, закрыв глаза. Вернувшись домой, он шел в темную комнату и оставался там, пока боль в глазах не ослабевала.

Однажды к нему кто-то постучал. Углубившись в свои невеселые думы, Илья Ильич ничего не услышал. Стук повторился — его звала Людмила Васильевна:

— Иди скорей, Илья, пришло заказное письмо!

— Что еще за письмо! — недовольно ответил Илья Ильич.

— Иди же, не задерживай почту! — настойчиво повторила Людмила Васильевна,

— Иду, иду, — нехотя процедил Илья Ильич и вышел навстречу почтальону. Ничего хорошего от писем Мечников теперь не ждал.

На конверте стоял одесский штамп. Илья Ильич передал письмо жене, чтобы она его прочитала. Письмо было от Ценковского. «Вероятно, он узнал из Петербурга о моем провале и теперь шлет соболезнование», — думал Мечников. Но письмо от Ценковского было совсем другим. Собственно говоря, в нем было два письма. Одно с поздравлениями старого друга, а другое официально уведомляло Илью Ильича о том, что он приглашается ординарным профессором зоологии в одесский университет на место ушедшего в отставку Маркузена. Избрание единогласное, с просьбой немедленно после каникул приступить к чтению курса. Это предложение было настолько неожиданно и радостно, что Илья Ильич на несколько минут лишился дара речи. Затем он принялся бурно выражать свои восторги. Он уверял Людмилу Васильевну, что теперь все отлично наладится, все будет замечательно.

— Появятся деньги, и от твоей болезни не останется и следа, — не переставая твердил Илья Ильич.

Своей радостью он поспешил поделиться с Сеченовым. В письме он обрушивался на академических реакционеров, строил новые планы, в мечтах видел всех своих друзей собранными под крышей одесского университета.

«Я нарочно пропустил целые сутки со времени получения Вашего милого, горячего письма, мой милый, честный, хороший Илья Ильич, — сообщил Сеченов в ответном письме от 3 декабря 1869 года, — чтобы самому не разгорячиться и ответить Вам по возможности рассудительно.

Плану Вашему перейти в Одессу я сочувствую по двум причинам: нам с Вами, людям непрактическим, не умеющим уживаться с партиями, жить в архипрактическом Петербурге вообще трудно; притом же до меня доходили в последнее время слухи, что в университете (Петербургском) работает против Вас очень сильная партия, а вы знаете, что насолить человеку у нас вообще умеют. Единственное неудобство выселения из Петербурга заключается разве в том, что через это уменьшаются для Вас шансы попасть в Академию наук, но и туда ведь избирают не люди, а партии.

Что же касается до возможности нам видеться, то вот мои соображения по поводу этого вопроса: в академии я не останусь — это положительно, — потому что быть хоть и невольным участником в процессе погружения ее в болото не имею ни малейшей охоты; с другой стороны, в одной Одессе нет физиолога, стало быть… Я вполне сознаю, что шансов на это очень мало, так как министр народного просвещения меня недолюбливает, но ведь я и не придаю этой мысли ничего иного, как значение проекта, мечты.

Дело мое с академией, вероятно, покончится в августе будущего года, поэтому действовать теперь и даже говорить об этом было бы преждевременно. Для меня было бы, однако, очень важно рекогносцировать тамошнюю местность, поэтому-то я и сообщаю Вам мои мечты, как другу, заинтересованному в деле, и лицу, от которого должен пойти почин его. А как я буду рад выйти, наконец, из сотоварищества с такими лицами, как Неrr Забелин и К°! И теперь мне до такой степени тошно встречаться с ними, что я не хожу более на конференции, тем более, что часто приходилось бы подписывать свое имя под очень некрасивыми решениями.

Нужно ли говорить, что Ваше письмо было для меня действительно отрадой при моем теперешнем душевном мраке! Поверьте честному слову, что оно осветило и ободрило меня; особенно радовался я Вашему решению не идти теперь ни на какие соглашения с нашей достохвальной академией. Признаюсь откровенно, этот вопрос страшно лежал у меня на душе: с одной стороны, думаю, вопрос этот важен для человека, потому что без денег он сядет на мель, а с другой — идти к тем же самым господам с новым предложением было бы просто омерзительно…

До свидания, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, желаю Вам всякого благополучия и прошу не забывать самым искренним образом преданного Вам, любящего Вас и уважающего И. Сеченова. Вашей жене низко кланяюсь».

После провала Мечникова конференцией профессоров Сеченов окончательно решил уйти из Медико-хирургической академии.

Из Виллафранка Мечников часто писал Александру Ковалевскому. В одном из писем он сообщал об улучшении здоровья Людмилы Васильевны:

«Жене моей лучше, но все же она, я думаю, еще не скоро сможет зимовать в России, даже в Одессе».

Но Людмиле Васильевне скоро стало хуже, и Ковалевский получил грустное письмо:

«Усилившаяся болезнь жены (кровохарканье и проч.) заставила нас совершенно неожиданно уехать отсюда в Швейцарию. Доктор объявил, что ей нельзя переносить здешний летний сухой и жаркий воздух. У нас все уложено, в час мы уезжаем. Долго ли пробудем в Швейцарии — это будет зависеть главным образом от состояния моей жены».