Михаил Филиппов - Михаил Скобелев. Его жизнь, военная, административная и общественная деятельность

На другой день утром Скобелев получил из Петербурга какую-то телеграмму, которая крайне дурно подействовала на него. Он стал сумрачен, за обедом ничего не ел и все время молчал.

Лишь вечером, получив другую телеграмму, где было сказано об утверждении наград за Ахалтекинскую экспедицию, Скобелев опять повеселел.

Теперь мы переходим к самой решительной эпохе в жизни Скобелева. Что побудило его выйти из деревенского затишья и скучного бездействия и выступить в активной роли политического оратора? Бесспорно, честолюбие было одним из двигателей Скобелева. Но еще большее значение имели удивительная подвижность и энергия его натуры. За отсутствием кровавой войны он искал бури, “как будто в бурях есть покой”.

Существуют несомненные данные, подтверждающие, что было время, когда Скобелев мечтал о весьма крупной политической роли. Вот что рассказывает об этом Верещагин:

В конце 1878 года один из братьев В.В. Верещагина пришел сказать: Скобелев очень просил к себе по весьма нужному делу. Василий Васильевич прибежал. “Что такое?” – “Дайте мне совет! Баттенберг предлагает мне пойти к нему военным министром. (Может быть, отсюда и возникли слухи, что Скобелев мечтал о большем – именно о кандидатуре на болгарский престол.) Дает слово, что через два года затеет драку с турками (для присоединения Румелии)”. – Верещагин иронически заметил: “Вы неравнодушны к белому перу, что болгарские генералы носят на шапках. Черт знает что! Вы шутите!” – “Знаете, я говорю серьезно. Я уже почти дал согласие”. – “Откажитесь, попросите, чтобы государь отказал”.

В конце концов Баттенбергу отказали, заявив, что Скобелев нужен России.

Бесспорно, однако, что в роли военного министра Скобелев принес бы Болгарии гораздо больше пользы, чем многие другие генералы. Скобелев искренне сочувствовал болгарскому народному делу и едва ли он стал бы третировать болгарских министров свысока.

Мы уже однажды подчеркнули наше несогласие с мнением, высказанным при жизни и вскоре после смерти Скобелева хроникером “Вестника Европы”, будто Скобелев не был государственным деятелем и выдающимся политическим оратором. Автор настоящего очерка нимало не разделяет политических убеждений Скобелева; но одно – оспаривать чьи-либо идеи, другое – совсем не признавать этих идей или считать их празднословием. Идеи Скобелева в общем те же, что и у других выдающихся славянофилов новейшего периода. Не соглашаясь с ними ни в их отправных пунктах, ни во многих частных выводах, я полагаю, однако, что, раз турецкая война была затеяна хотя бы и под давлением тех же славянофилов, ееследовало довести до конца, то есть, во-первых, дать хотя какое-либо нравственное удовлетворение армии, предоставив ей вступить в Константинополь, конечно, не с целью там остаться, во-вторых, не смущаясь пустыми угрозами кабинетов – английского и других, – довершить начатое дело освобождения славянских народов путем соединения обеих Болгарии, хотя и не совсем по плану Сан-Стефанского трактата, чересчур раздражившего наших недавних союзников – сербов. Вступление в Константинополь тем более было оправдываемо обстоятельствами, что оно явилось бы прямым последствием договора, подписанного нами с Австрией в Рейхштадте, где мы предоставили этой державе оккупацию Боснии и Герцеговины единственно под условием занятия нами турецкой столицы. С прекращением оккупации Константинополя нам, вместе с тем, представлялся и навсегда пропущенный нами случай поставить на очередь вопрос об очищении Австрией временно занятых ею провинций. Не менее были правы славянофилы и в том отношении, что осуждали редакцию Берлинского трактата, разрезавшего Болгарию надвое, не установившего законного срока для австрийской оккупации в Боснии и вообще лишившего нас – по крайней мере для того времени – всех плодов турецкой войны. Если значительно позднее наша дипломатия и воспользовалась тем же Берлинским трактатом, то никак не для так называемого “славянского дела”, а скорее против него – именно когда не признала фактического слияния обеих Болгарии после румелийского переворота. Нимало не требуя, вместе со славянофилами, чтобы русский крест воссиял на бывшем храме, а теперь мечети, св. Софии, мы вполне понимаем все то чувство досады, разочарования и оскорбления, которое должен был испытать каждый участник турецкого похода, стоявший у самых ворот турецкой столицы, испытавший столько лишений и невзгод и все-таки не смевший вступить в турецкую столицу в роли победителя. Если поэтому “Вестник Европы” и другие органы печати иронизировали над слезами, пролитыми Скобелевым, когда он узнал, что наши войска не вступят в Константинополь, то такая ирония доказывает простое непонимание человеческой души. Конечно, никому, не исключая русского солдата, то есть тех же мужиков, не могло не быть обидным сознание, что все понесенные жертвы не привели ни к какому очевидному результату.

Это чувство обиды, выразившееся в известной речи Аксакова, всегда тяготело также над Скобелевым. Оно руководило им и при произнесении его собственной не менее знаменитой речи, сказанной 12 января 1882 года в Петербурге, в присутствии офицеров, праздновавших годовщину взятия Геок-Тепе.

Мотивы петербургской речи Скобелева повторились и в его парижской речи, но с большей откровенностью и силою. Речь эта была вызвана прибытием к Скобелеву депутации сербских студентов Сорбонны, поднесших ему адрес с выражением искренней благодарности за петербургскую речь. Скобелев, наэлектризованный этим адресом и еще более того недавним пребыванием в Берлине и в Париже, ответил речью.

Бесспорно, этой речи Скобелев мог бы и не говорить, и, если ее выхватить без всякой связи с эпизодами, происшедшими с ним в Берлине и в Париже, ее можно было бы назвать бестактной, что и поспешили сделать многие тогдашние русские органы. Но теперь, когда Верещагин и другие современники выяснили причины, побудившие Скобелева действовать так, а не иначе, вопрос представляется совершенно в новом свете. Мы видим уже не словоохотливого генерала, который за границей сказал вслух то, чего недоговорил в России, не легкомысленного шовиниста, подстрекавшего сербов начать новую войну на Балканах и возбудить затем общеевропейскую войну, – мы убеждаемся, что Скобелева просто вызвали сказать то, что он сказал, и что обвинение в шовинизме прежде всего должно пасть на тогдашние берлинские придворные сферы, распоряжавшиеся благодаря князю Бисмарку судьбами Европы. Конечно, во взглядах славянофилов на интриги князя Бисмарка есть немалая доля преувеличения, и лично Бисмарк не повинен во всех выходках германской военной партии, но никто не станет спорить, что со времени основания тройственного союза политика Бисмарка неуклонно стремилась всегда к одной и той же цели – германской гегемонии на европейском материке.